В этом высокоствольном лесу, образуемом фигурами людей и богов, имелся подлесок из каменных плит, врытых в любое свободное место. На них были выбиты надписи об олимпийских законах и привилегиях, слова благодарности или хвалы. Города и племена оглашали договоры и союзы. Энейцы и метапийцы заключали пятидесятилетний мир между собой, могущественный Селинунт[66] брал под свою защиту изгнанников из Мегар[67], на потемневшей от времени глыбе жители Элиды и Герен зафиксировали заключение столетнего мира. Все это замыкал, подобно последнему слову гимна, огромный мраморный блок, где перечислялись народы, сражавшиеся под Платеями.

Атлеты стояли вдоль дороги процессий, за которой начиналась стена Альтиса. Они испытывали некоторую неудовлетворенность. Один-единственный храм, ряд часовен, немного изваяний, несколько десятков алтарей из обычного камня под свежим слоем извести - все это можно было унести, как легкий узелок с вещами первой необходимости. Совершенство их живых тел превосходило все это застывшее искусство.

А неподалеку от этой группы разочарованных атлетов, в глубине рощи, строитель Либон из Элиды говорил секретарю Олимпийского Совета:

- ...Вырубить эти деревья. Шесть платанов, восемь тополей, тринадцать олив. Каллистефан окажется у опистадома[68]. Храм будет длиною в двести ступеней, не считая террасы перед входом, которая, впрочем, выйдет за пределы рощи: я хочу показать тебе рисунки.

Над скромной старой Олимпией возводилась новая, на просторе, в голубом пространстве, в том магнетическом небытии, где, подобно молнии, рождается мысль эпохи. Близились иные времена, души освежались, будто под действием озона. Людей охватывало какое-то блаженное состояние, как бы огромное удовлетворение от обретения гармонии, от победоносной войны, от избытка сил проглядывался новый стиль жизни. Им было наполнено все, в какие-то минуты возникало мучительное ощущение, что повсюду движутся формы, будто действительность подчинилась воздействию еще не родившегося мира. Люди, призванные созидать его, таились в толпе, Периклу едва исполнилось двадцать лет, Фидий, Мирон, Поликлет расхаживали по Олимпии, еще никому не ведомые. В недрах гор набирал силы мрамор, который завтра вызволят из каменного сна, в глыбах Пентеликона[69] уже таились атомы Парфенона, в белоснежном лоне острова Парос[70] зрела юная красота.

Утром следующего дня принесли жертвы Гестии.

В пританее, являвшемся в каждом греческом поселении главным домом, пылает "akamatonpyr" - "неутомимое", неугасимое пламя. Чуткое и непорочное, являя собой богиню-девственницу, которая как вечно непреклонная звезда сияет в прибежище небожителей на Олимпе. Вспыхнувшее от свистящего вращения двух кусков дерева на заре веков, пламя это не может обновиться иначе, кроме как этим круговым движением. Поленья серебристого тополя, пылая день и ночь, насыпали целый холм пепла, который только раз в году в месяце элафии сметают, ссыпают и переносят на алтарь Зевса. Тяжелыми камнями обложен очаг, чтобы пепел не развеяло ветром, внезапно ворвавшимся через открытый потолок. Четырехугольный зал с алтарем тесен и высок, прокопчен и задымлен, как труба. Жрец разгребает полуобуглившиеся головешки, которые ночью прикрывали едва тлеющий огонь. Подходит напряженная минута: сохранились ли среди пепла красные огоньки, разгорятся ли, запылают ли вновь? Добавляя сухих оливковых листьев, которые съеживаются, свертываются, жрец напряженно вслушивается в непонятный шепот их умирания. На новую горсть листьев падает капля оливкового масла, шипит, вверх поднимается струйка едкого чада, жрец нагибается, чтобы оживить своим дыханием замерший огонь. Под струей воздуха огненный гребешок вздрагивает. Жрец простирает руки и, заканчивая выдох, затягивает гимн. Он поет неспешно и величественно, стараясь выдержать архаическое звучание слов: взывает ко всем эллинским и чужим богам, полубогам и их женам, героям странствий, битв и завоеваний.

На другом конце Альтиса, в южном крыле Булевтерия, атлеты выстроились перед элленодиками. Их разделяют массивные колонны, идущие через весь зал. Капр, председатель судейской коллегии, сидит между двумя "стражами закона". В руках у него левкома, белая доска, он читает имена атлетов и вид состязаний. Атлеты впервые слышат его голос, отрывистый и резкий, будто голос вождя. Тянутся минуты томительной неуверенности, трудно унять дрожь при мысли, что твое имя почему-то не назовут. Спокойны только давние олимпионики. Стоят в первом ряду, лица их бесстрастны, они, как звезды, на этом взволнованном небосклоне. Среди белых хламид выделяются нарядные плащи сановников.

Имя Астила открывает список - трехкратный победитель выступает в числе участников вооруженного бега.

- Евтим, сын Астикла, из Локр Италийских - кулачный бой, - произносит Капр.

Феаген, услышав свое имя, поспешно говорит:

- Панкратий!

Иккос локтем толкает Каллия, тот стоит рядом с ним. Афинянин кивает, пытаясь улыбнуться.

Наступает очередь представителей знати, на счету каждого несколько побед в конных состязаниях, и, наконец, начинает отвечать гимнасий Элиды. При имени спартанца Лада, что появился позже всех, элленодики шепотом совещаются: ему недостает нескольких дней для обязательной месячной тренировки в Элиде, Капр наклоняется к одному из "стражей закона", и слышно, как тот произносит:

- Тренироваться в Элиде - это не закон, а традиция.

- Ставшая законом, - вставляет Ономаст. - Как иначе ты отделил бы плевелы от зерен?

- Такое нетрудно определить с первого взгляда. - Старик указывает на Лада.

- Он одержал победы в Немее и Истме, - добавляет второй старец.

Капр молча кивает, потом поднимает голову и смотрит на бегуна. Лад воспринимает это как вопрос и отвечает:

- Бег на длинную дистанцию.

Но Капр не спускает с него глаз, с минуту изучая его полным озабоченности взором. Спартанец бледнеет. Атлеты начинают расходиться, а он все еще не может прийти в себя от волнения.

- Чего он ко мне пристал? - спрашивает он Герена.

Навкратиец останавливается, словно ошеломленный вопросом, и недоуменно разводит руками.

- Капр из рода Клитиадов, ясновидцев, - говорит он.

Но голос его тонет в общем шуме. Содам возбужденно шепчет, что кого-то не вызвали. Он не знает кого, только чувствует: чье-то имя, которое сейчас никто не может вспомнить, не названо.

Со ступеней Булевтерия атлеты вступают в толпу, которая раздается перед ними.

Зал расположен между двумя крыльями здания, лишь с трех сторон обнесенный стеной, он открыт с востока и без крыши. Классическую стройность каменного зала - из сплошных камней, каменными плитами выложен даже пол нарушает только алтарь: он возвышается посередине. Непобеленный, он словно выставляет напоказ голубоватую серость известняка, созданного мириадами моллюсков, кое-где они виднеются в своих, не подверженных действию времени скорлупках. Темные пятна крови, не смытые дождем, не выжженные солнцем, остались здесь от предыдущей Олимпиады.

На этом алтаре господствует Зевс Горкийский (Клятвенный) - покровитель присяги.

Жрец разжег огонь головней, взятой с жертвенника Гестии, и подбрасывает новые поленья. Атлеты входят и выстраиваются по обе стороны алтаря: раздельно мужчины и мальчики. Первые откинули свои хламиды так, чтобы правое плечо оставалось открытым и свободным. У мальчиков хламида ниспадает прямо, им не требуется обнажать плечи; от имени мальчиков будут присягать отцы, а при их отсутствии - дядья, старшие братья или кто-нибудь из дальней родни. Родственники стоят позади мальчиков. Возле третьей степы выстроились тренеры.