Отсветы этого пламени падают в толпу. На Алкимида сыплются уже не только кулачные удары, на него обрушиваются крики зрителей, настигая, преследуя его, весь мир восстает против него, покуда, наконец, он не поднимает руку, признавая свое поражение.

Пусто в голове, шум в ушах, темень в глазах, но вот улыбка озаряет его лицо - это душа Алкимида, плененная борьбой, светится в истерзанном теле, словно солнце, проглядывающее из-за туч.

Из трех победителей - Протола, Пифея и Агесидама - Пифею выпал счастливый жребий, достойный презрения: он мог на протяжении всей схватки мантинейца с локром спокойно сидеть, отдыхая, и в итоге выступал в поединке с утомленным противником. Но Пифея, сына богатого и могущественного Лампона, не терзали угрызения совести. Он относился к числу людей, точно знающих цену вещам и отдающих себе отчет в том, что наиболее ценное легче всего добыть по воле случая, а если удастся, и хитростью. Половиной своего состояния и общественного веса род Псолихидов обязан был обстоятельствам такого порядка, при которых с людской молвой считаться не приходилось.

Поэтому Пифей невозмутимо отдал себя в руки своего алейпта. Они принадлежали к малой горстке тех, кто сохранял преданность Иккосу. Подражали ему до абсурда. И теперь, не обращая внимания на окружавший их бурлящий мир, оставались верны себе.

Сначала алейпт омыл Пифея губкой, потом опрыскал водой, наконец, натер оливковым маслом. Все это время он старался стоять так, чтобы прикрывать своего воспитанника от лучей солнца. Пифею захотелось пить, алейпт подал ему кружку воды, но позволил только ополоснуть рот, не проглотив ни капли. Не зная, отвечает ли массаж требованиям момента, алейпт касался его тела движениями египетских заклинателей, заговаривающих болезни. Не исключено, что он усыпил бы своего питомца, если бы не внезапный рев толпы, который и прервал этот магический ритуал.

Протол потерпел поражение. У него было ободрано колено, вероятно, он упал. Его алейпт прославленный "воспитатель победителей", был вне себя от злости. Он так стремительно обернул Протола полотенцем, будто собирался удушить.

Агесидам, направляясь к своему тренеру, прошел мимо Пифея, обдав его жаром разгоряченного тела. У него развязался ремень на левой руке, и едва он успел перемотать его, как герольд объявил последнюю встречу.

Завязывалась упорная борьба. Пифей решил, используя свой запас сил, измотать противника, не нанося ударов. Он выдерживал дистанцию, отскакивал, легкий и неуловимый, не реагируя на крики: "Трус!", чем зрители пытались вынудить его к борьбе. Агесидам позволил вовлечь себя в эту игру, в самозабвении гонялся за противником, но вдруг остановился, выжидая. Одобрительный смех зрителей, как струя воды, освежил его.

Эгинец, находящийся на расстоянии двух шагов от него, на миг растерялся. Осторожность, с какой он начал приближаться, вызвала бурю криков. Пифей, подхлестнутый стыдом, как бичом, бросился на локра. Агесидам остановил его и тотчас сам перешел в атаку. Эгинец великолепно оборонялся. Но Агесидам был так дерзок, так стремителен и горяч, что Пифей отступал все в большей растерянности.

Олимпийский стадион редко оказывался ареной того, что сейчас происходило. Те, кто видел предыдущую встречу и победу Пифея, никак не были подготовлены к такому исходу. Ибо Пифей вдруг остановился, сжался всем телом и положил обе руки на голову, прикрывая ее. Этот жест беспомощности и страха, за который мальчиков бьют розгами в палестре, был настолько непостижим, что многие усмотрели здесь подвох. Зрители замолчали, ожидая сюрприза. Агесидам, с кулаками, готовыми к удару и к защите, растерялся, как пес перед свернувшимся в клубок ежом.

И тогда, Илл, - ты заслужил бессмертную славу, навсегда связав свое имя с именем своего воспитанника, - ты крикнул Агесидаму: "Бей снизу!"

Агесидам слышит этот крик и, подхлестнутый вдохновением, наносит снизу удар в незащищенный подбородок Пифея. Кровь течет из разбитой челюсти, ноги подгибаются, сын Лампона шатается и падает. У локра есть право еще на один удар, но он неожиданно наклоняется и рукой, которой победил противника, поднимает и поддерживает его.

Что остается от криков, оваций, энтузиазма, пусть даже многотысячной толпы? Это всего только минута, правда, единственная и незабываемая, но безвозвратно гибнущая в бездне времени. Ничто не в состоянии сохранить волну голосов, которые все более широкими кругами уходят в свой неземной полет, вечно живые и вместе с тем навеки утраченные для человеческого слуха. Голоса, что повторяли в тот день имя Агесидама, еще шелестят в тенетах вселенной, столь же невоскресимые, как и прах великолепного атлета, вызвавшего тогда всеобщее восхищение и трепет.

Но вот плита, на которой запечатлена атмосфера знойного полудня 18 августа 476 года до нашей эры:

"Бывают минуты, когда люди жаждут дуновения ветра, а порой настает время голубых вод, порождения дождевых туч. И когда усилием воли достигнута цель, необходимы сладостные как мед гимны, предвестники грядущей славы, яркое свидетельство высших добродетелей.

Свято имя победителей Олимпийских игр. И я, в честь успеха Агесидама, сына Архестрата, прилагаю к его златому венку мою песнь".

Это ода Пиндара, слова которой родились в его душе в тот день, когда поэт сидел в сокровищнице Гелы, рядом со старым другом Феоном из Акраганта. Когда отец победителя привел к ним Агесидама, поэт поднялся, чтобы пожать руку своему юному другу из Локр Эпизефирских[75]. А его отец, Архестрат, обратился к сановнику:

- Я слышал, сын Эйнесидема, что после игр Пиндар отправится с тобой. Если позволишь, я попрошу его часть этого времени подарить моему дому.

- Я на корабле прибуду за тобой, - сказал Агесидам Пиндару.

Мальчик, увешанный венками и лентами, пахнет зеленью и стадионом. На его руках еще розовеют полосы от бойцовских ремней, а на колонне, к которой он прислонился, остается жирный масляный след.

Тем временем со склонов горы заметили повозку. В облаке пыли она стремительно летит вдоль Алфея. Поблескивают на солнце кованые ободья, над упряжью лошадей непрестанно взвивается длинный кнут. Возле лагеря повозка сбавила темп и затерялась среди палаток.

Кто это может быть?

В подобном вопросе таилась тревога, охватывающая домочадцев поздним вечером, когда вся семья в сборе, а во дворе раздаются вдруг посторонние шаги. Ожило воспоминание, связанное с последней Олимпиадой, когда дороги заливала волна новостей и беспокойства. Человек, который так неожиданно возник, казалось, явился именно из того времени.

Он миновал Булевтерий, оставив позади толпу лагерных невольников, которые молча наблюдали за ним. Вскоре его заслонили деревья. Тысячи глаз следили за всеми дорожками Рощи. Приезжий, должно быть, поблуждал там, так как появился он со стороны гробницы Пелопса. Его тотчас же узнали. Но встретили молчаливым вниманием, толпа словно изучала его черты, как бы пересчитывая седые нити, которые за последние четыре года появились в прекрасной, черной его бороде, столь хорошо знакомой саламинским бризам. Однако люди из колоний не знали, кто это, и имя Фемистокла[76] начало передаваться по рядам все более энергичным шепотом.

Он остановился и чуть склонил набок голову, будто пытаясь понять смысл этого шепота, и наконец высоко вскинул руку в приветствии. Ему отвечал взрыв голосов, сначала монолитный, который распался затем на мощный гул и громкие призывы, сопровождавшие пришельца до самых ступеней террасы.

Пройти дальше ему не удалось. Люди поднялись со своих мест, чтобы приветствовать его, образовали стену, а он стоял возле нее и пожимал десятки рук. Царя Александра он крепко обнял, у них было много тем для разговора, но им не пришло в голову ничего достойного такой минуты. Зато другие, наоборот, засыпали Фемистокла вопросами, на которые он отвечал то кивком головы, то улыбкой. Заметив выше на ступенях Гидну, он протянул к ней руку