- И подумать только, - рассуждал один коринфский хлеботорговец, - если даже ежедневный паек на человека составлял один хеник[41] пшеницы, не более, то и тогда потребовалось бы одиннадцать раз по десять тысяч сорок медимнов[42]. А я не учитываю при этом женщин, евнухов, скота и псов.
Перед мысленным взором каждого бесконечным рядом вытянулись большие каменные хранилища, чтобы вместить дневной рацион, раскинулись бескрайние нивы, которые тщетно искали простора среди гор и скал Греции. К ним подбиралось громадное чудище, пестрое, многоцветное, кольчуги, шлемы, щиты могли сойти за шкуру, копья топорщились колючей щетиной: дракон, новый Тифон угрожал богам и людям Эллады. Но внезапно эта огромная масса распалась, утратила свою необыкновенную слитность, один за другим стали отваливаться от нее все более мелкие части, наконец, перед ними было лишь несколько, не более полутора десятков человек на расстоянии меча. Диковинная одежда, складки длинных плащей и широких расшитых шаровар скрывали рыхлые и дряблые тела, куда металл входил, как в тесто. Каждый в кончиках пальцев, сжимавших рукоятку булата, сохранил память о мягких проколах, и конец острия являлся ему увешенный душами мертвых, напоминая алый цветок, покрытый пчелиным роем.
- Я расскажу вам кое-что, о чем знают немногие, - отозвался Лампон из Эгины. - Ксеркс, убегая, оставил Мардонию всю. свою кухонную утварь. Когда мы захватили лагерь, Павсаний увидел эти вещи: золото, серебро, ковры - и приказал царским поварам и кухаркам подать точно такой же обед, как для самого Мардония. Можете себе представить, они постарались на славу. Было на что посмотреть, на эти столы, где хрустальные кубки относились к разряду самых дешевых, а блюд оказалось столько, что в нашем языке для половины из них нет названий. Павсаний был потрясен и сказал: "Пусть лучше мне подадут наш спартанский обед". Ему принесли две глиняные миски и поставили среди этого великолепия. Павсаний долго смеялся, а потом сказал нам: "Смотрите, мужи Эллады, на глупость перса, который от такого стола отправился в дальний и смертный поход ради того, чтобы лишить нас нашего ржаного хлеба и тарелки постного супа".
Все хохочут, но кто-то уже кричит:
- А может, ты нам расскажешь о другой беседе с Павсанием?
Лампон бледнеет, потом краснеет, на лбу у него выступает пот. Ему нечем дышать под обстрелом сотен глаз. Он встает и, не говоря ни слова, удаляется.
- Что с ним случилось?
- Не знаете? Я присутствовал при этом, под Платеями. Наш Лампон прибегает к спартанскому царю и говорит: "Сын Клеомброта, ты совершил чудо. Бог дал тебе возможность спасти Элладу и покрыть себя неувядаемой славой. Доверши же содеянное, чтобы слава твоя стала еще большей и никто из чужеземцев не отважился впредь напасть на эллинов. Ведь Леониду в Фермопилах Мардоний и Ксеркс отрубили голову, прибив ее на кресте. Надо отплатить им тем же, и если ты расправишься с Мардонием, распяв его, то отомстишь за Леонида". Павсаний ответил: "Друг из Эгины, я отдаю должное твоей благожелательности и благоразумию, но ты вступил на пагубный путь. Если ты славишь меня, мою родину, мои поступки, зачем же одновременно и унижаешь меня? Советуя надругаться над трупом и заверяя, будто это преумножит мою славу, ты хочешь погубить меня! Подобный поступок могут совершить варвары, только не эллины, но даже для варваров такое нам кажется позором. Да, Леонид заслуживает отмщения, но он уже отомщен. Его почтили бессчетные души тех, которые полегли здесь, и те, что погибли в Фермопилах. И не вздумай явиться ко мне еще раз с подобным советом, благослови судьбу, что уносишь ноги подобру-поздорову". Вот теперь вам известно, каков Лампон!
За исключением спартанцев, все были увлечены болтовней. Говорило по нескольку человек одновременно. Скопище людей становилось все плотнее. Появлялись среди них и такие, кому здесь вовсе нечего было делать. Но при огромном сборище всегда хорошо иметь рядом безответную душу. Незнакомец сидит и слушает, глаза у него горят, он улыбается и говорит: "Да, так оно и было, мой дорогой". Иной даже отваживается перебивать, болтая слишком громко, а когда несколько пар глаз пристально уставятся на него, замолкает.
Бессмертным богам известно, что значит для человека такая тишина, когда язык прирастает к гортани, недосказанное слово застревает в горле, а в руках, замерших в движении, судьба твоего города либо всей страны, беспощадно выставленная напоказ. Ведь все отлично знают: давным-давно сосчитаны все государства, общины, селения, не примкнувшие к великой общенародной обороне, не говоря уже про тех, которые переметнулись на сторону персов.
Но если сидеть тихо, то тебя могут и не задеть. Здесь никто не уничтожает людей презрением. Только фокийцам хотелось бы встретить хоть одного-единственного фессальца, пусть он будет полнейшим ничтожеством, хромым, горбуном, самой что ни на есть падалью, только бы наконец плюнуть ему в глаза при всем честном народе.
Измена Фессалии общеизвестна. Подвластная своим князькам, она покорилась великому царю и вместе с ним двинулась против Греции, жгла города, опустошала селения. Фокида была ими растоптана, этого не опровергнуть. Но фокийцы зря поднимают такой крик. У них с Фессалией извечные распри. Они всегда и во всем сталкиваются. Выступи Фессалия против царя, Фокида была бы с ним и жгла бы фессальские города. Можно не сомневаться. Но никуда не денешься, произошло все по-другому, и фокийцы стойко сражались, неся большие потери, в то время как Фессалия - просто кучка предателей. С ней можно сравнить только Фивы. Поэтому сегодня в Олимпии нет ни тех ни других. Фиванцы - чепуха, жалко, что не будет чистокровных фиванских лошадей!
При мысли об этом все забыли о войне и потянулись к ипподрому, где находились конюшни. Некоторые из них еще наспех достраивались, в ход шли любые бревна и доски. Лошадей из-за жары держали взаперти. У полотняных пологов, прикрывавших вход, стояли невольники. Кругом сновало множество людей, которые засыпали их вопросами и отходили, не получая ответа. Иногда кому-нибудь удавалось раздвинуть складки полотна, глаза впивались в темную щель, откуда доносились шорохи и пахло конским потом. Поговаривали, что в этом году будет много персидских лошадей, непередаваемо совершенных. Слухи подтверждались тем, что среди конюхов заметили десятка два персов. Каждому хорошо известны их суконные колпаки, пестрые кафтаны с рукавами, широкие штаны. От них шел неприятный запах, так пахнет человеческое тело в тесной и плотной одежде.
Это были пленники, доставшиеся при разделе трофеев. Стоило кому-нибудь к ним приблизиться, как они бледнели, и казалось, каждый раз заново оживали, неизменно удивляясь, что никто не чинит им зла. На любопытствующих они поглядывали с собачьей преданностью, как бы благодаря за то, что их носы, глаза, уши и прочие части тела, которые, как им казалось, уже не их собственность, все еще при них.
Запертые конюшни скоро перестали занимать кого-либо: толпа постепенно рассосалась, влившись в шумный говор торжища.
