– Как же ты столько лет воевал, коли смерти так боишься?!

– Кто ж ее не боится? – рассудительно отозвался Дубов. – Чать, все боятся, а я и не жил ведь ишо.

– Верно говоришь: смерти только дурак не боится. Если честно, Ваня, и я боюсь. Но есть такие понятия, как долг, присяга —нарушить их не могу. С кадетов приучен. Обязанность у нас такая – стоять за Отечество верой и правдой. Звания «офицер русской армии» с меня никто не снимал. И мы, Ваня, даст Бог, постоим еще за матушку Россию.

– Кто ж против, вашбродь. Мне, к примеру, теперича и податься некуда – дом родительский голытьба в отместку сожгла… Да чем токо воевать, огнеприпасов-то совсем чуток… Вашбродь, а правду говорят, будто вы с генералом Пепеляевым дружили?

– Да нет. Хоть и вместе служили, стать друзьями не случилось. Тем не менее, знаю его довольно хорошо. А что это тебя вдруг заинтересовало?

– Сказывали казаки, будто стоящий командир был. Правда, али так болтают?

– Верно Ваня. Верно говорят. Честь офицера для него было главным в жизни. Солдат уважал и берёг. Строгий, но справедливый был. Солоно порой от него приходилось. Сам знаешь, в армии, особенно на войне, без дисциплины никак… Командуй он Восточным фронтом – может, и не случилось бы такого сокрушительного разгрома. И как человек он глубокий. Особенно запомнилось одно его выступление. Я его даже в свой дневник записал. Погоди, сейчас найду… Ага, вот, послушай:

«В своих поступках и решениях я исхожу из того, что мы – люди присяги, и если мы изменим ей, будет страшный хаос и кровь. А так хочется поменьше крови!12 Я взялся за оружие потому, как убежден, что при большевиках народу погибнет больше, чем в организованной борьбе. Моя мечта – создать народно-революционную армию, освободить Сибирь, собрать Всесибирское народное собрание и передать всю власть представителям народа, а дальше – как они сами порешат. Я ненавижу месть, кровь, стремление к возврату старого режима. Мой идеал – возрождение старорусских вечевых начал, православия, национального достоинства».

– Да, по-всему, человек с толком, однакось и он красных не одолел, что-то видать не срослось… Жаль…

– Всему свое время… Война – это тоже работа, а работа любит терпеливых… Вань, я что-то притомился… Пожалуй прилягу. Как караван подойдёт, буди… Так говоришь, страшно умирать? А может, зря мы смерти страшимся? Ведь вся наша жизнь – это дорога к ней. Тело-то оно что – оболочка. Главное – душа. А она бессмертна… Однако так хочется и в теле подольше ее удержать, да как? Вот вопрос! – задумчиво произнёс Лосев.

Спустившись в землянку, освещенную двумя масляными светильниками, подполковник зашел в свой угол и помолился на трехстворчатый меднолитой складень, потемневший от времени. Устроившись на застеленных шкурами нарах, погладил бедро в том месте, где сидела немецкая пуля, укрылся бекешей и свернулся по-детски калачиком. Сон не шел. Подполковник, как всегда в таких случаях, открыл в первом попавшемся месте томик Лермонтова и прочел:

Гляжу на будущность с боязнью,

Гляжу на прошлое с тоской

И, как преступник перед казнью,

Ищу кругом души родной;

Придет ли вестник избавленья,

Цель упований и страстей?

Поведать – что мне Бог готовил,

Зачем так горько прекословил

Надеждам юности моей.

«Как точно сказано! Прямо про нас! И откуда у этого юнца такое глубокое понимание жизни?! Писал ведь практически мальчишкой. Эх, жаль, что так рано ушел. Поживи наравне с Пушкиным, сколько бы еще бессмертных творений создал!.. Что-то ребятки припозднились… Может, Василий донес на нас? Хотя, какой ему резон?» – скакали в голове подполковника беспорядочные мысли…

1926 год.

Получив расчёт за товар, якут Василий рассказал Лосеву, что его американские партнёры из торговой фирмы «Олаф Свенсон» имеют на складе много оружия и обмундирования, завезенного еще в двадцатом году.

Они готовы передать все это людям с боевым опытом и способным поднять население на борьбу с большевиками.

– Чего это они раздобрились?

– Советы стали препятствовать их прибрежной торговле. Всякие бумаги требуют.

Лосев слушал купца с интересом, однако готовности возглавить мятеж не проявил. Он прекрасно понимал, что их гарнизон слишком мал для подобной цели. Однако опытный переговорщик Сафронов стал бить на то, что в народе растет недовольство политикой большевиков и очередное восстание неизбежно, но, поскольку у якутов и тунгусов нет грамотных командиров, большие потери неминуемы.

Олег Федорович призадумался и пообещал обсудить с товарищами.

Мичман Темный сразу загорелся:

– Такой шанс нельзя упускать! Мечтали оружие раздобыть, а тут оно само в руки просится! Привлечём недовольных, сформируем крупное соединение.

На офицеров и казаков как-то разом нахлынула ярая ненависть к большевикам, сделавшим их, всю жизнь честно стоявших на страже Отечества, изгоями в собственной стране. Ротмистр, участвовавший в Крымской кампании, никак не мог забыть коварство и подлость председателя Реввоенсовета Троцкого, то бишь Бронштейна:

– В двадцатом году наша дивизия, державшая оборону, получила от этого еврея письменные заверения, что при сдаче в плен всем гарантируется жизнь, сохранение звания и беспрепятственное возвращение домой. Люди поверили – понимали, что Крым все равно не удержать. И что? Тех, кто сдался, – всех расстреляли. Девятнадцать тысяч лучших ратников! Девятнадцать тысяч!!! В живых остались единицы.

– Верно! Гнать их из России надо! Ввергли в хаос великую империю! – горячо поддержал стройный, с белесыми бровями на гладко выбритом лице и мягкими, пшеничного цвета волосами, поручик Орлов.

– Господа офицеры13, не надо так огульно, – неожиданно вмешался штабс-капитан Тиньков. – Среди них немало благородных и преданных России людей.

Пастухов подскочил к штабс-капитану с потертой газетной осьмушкой и стал тыкать её Тинькову в лицо:

– Вот, почитайте, специально для таких, как вы, берегу. Тут опубликован закон, подписанный главой советского государства евреем Мошевичем Ешуа (Яковым Свердловым), еще 27 июля восемнадцатого года! Читайте: за непочтительное обращение к еврею – расстрел! Ясно? Нас, русских, можно расстреливать тысячами! А их не тронь!

– В правительстве большевиков почти нет русских! – добавил юнкер.

– Да и сам Ленин по матери немец, – продолжал наседать на Тинькова ротмистр.

– Уймитесь, господа!.. Все-таки, что ответим американцам? – произнес Лосев сдержанно.

Набычившийся ротмистр, бормоча ругательства, отошел. Его левая щека нервно дергалась – верный признак приближающегося приступа, случавшегося с ним при эмоциональном напряжении – последствие контузии от разорвавшегося рядом снаряда.

– Господа, к чему спорить? Надо действовать! – с пафосом воскликнул поручик Орлов.

Ротмистр резко обернулся:

– Не верю я в бескорыстность американцев. И якуту этому не верю – уж больно расчетлив и хитёр.

– Верно, по короткому лаю собаку от лисы не отличишь, – поддержал Дубов.

– А вы, штабс-капитан, что думаете? – обратился к Тинькову подполковник.

– Согласитесь, оттого, что мы сейчас клянем большевиков, ничего не изменится. Я лично за вооруженную борьбу! А что до якута – ну и что что хитёр. Ему прямой резон нам помочь – он спит и видит, когда вернутся прежние порядки.

– А что наши унтера скажут?

– Мы, как все! – живо откликнулся один из братьев-близнецов Овечкиных. Их рыхлые лица с водянистыми, небесной голубизны глазами были так схожи, что братьев никто не мог различить. Одного из них звали Всеволодом, второго – Владиславом. Поэтому, чтобы не путаться, их звали Всевладами.

Заручившись поддержкой большинства, подполковник дал-таки торговцу согласие, при условии, что американцы предоставят оружие и боеприпасы в количестве, достаточном для ведения длительной и масштабной военной кампании. Он помнил, что одной из причин поражения генерала Пепеляева была слабость обеспечения.