* * *

После Рождества установилась небывалая даже для этих мест стужа. Вроде и тайга не истощена промыслом, а дичь словно вымерла – на снегу ни следочка! Лишь угольно-черный ворон, украшенный заиндевевшими бакенбардами, изредка пролетал над гарнизоном, оглашая зловещим карканьем застывшее пространство. В морозной стыни были отчетливо слышны свистящие звуки от взмахов жестких перьев.

Вылезешь из землянки – кажется, не вдохнешь. А вдохнешь, так все внутри замирает. Через пару минут лицо всё в инее. Веки, словно заржавевшие створки, еле открываются.

Спасались тем, что топили круглые сутки. Дрова приходилось готовить постоянно. Как выяснилось, необычайно плотная древесина лиственницы зимой почти не содержит воды и, попав в печь, горит, как смолистая сухара11, поэтому старались заготовлять именно ее.

Пока пилишь чурки, колешь их на поленья, руки и ноги успевают промерзнуть так, что, по возвращении в натопленную землянку, люди, отходя от стылости, начинали выть и корчиться на нарах от нестерпимой боли.

Ближе к весне объявилась новая напасть. В землянки стала просочиваться грунтовая вода. И чем жарче топили, тем сильнее. Встаёшь с нар – ноги по щиколотку в ледяной воде. Ладно, хозяйственные казаки сообразили и покрыли земляной пол настилом из плах.

Чтобы не помереть с голоду, ели павших от бескормицы и холода лошадей. Последней, несмотря на особый уход, пала кобыла ротмистра. Он засыпал боевую подругу снегом и долго не разрешал ее трогать. Но когда у товарищей стали пухнуть от голода ноги, сам нарубил и принес в землянку куски конины. Так, благодаря Фросе, дотянули до тепла.

Лишь только начал сползать снег, наладились собирать на проталинах кедровые шишки, а на ближней болотине – прошлогоднюю клюкву.

Когда деревья выпустили листья, мичман напомнил Лосеву об обещанной разведке. Подполковник не рискнул отпустить его одного. Отправил в паре с казаком Шалым.

* * *

Вернулись лазутчики на удивление быстро – на пятый день, и не одни. Привели с собой бродячего торговца – улыбчивого якута Василия Сафронова с круглым, смуглым, словно прокопченным, лицом, с реденькой клиновидной бороденкой и едва видными в узких щелочках маслянистыми глазками. Он зарабатывал тем, что объезжал одиноко кочующие семьи тунгусов на навьюченных ходовым товаром лошадках и выменивал у них пушнину, кабарожью струю.

Разведчики встретились с ним на таежной тропе случайно. Слово за слово – разговорились. Сели перекусить у костерка. Тертый якут быстро сообразил, что дружба с отрезанными от мира белыми офицерами сулит хорошие барыши, и безбоязненно предложил свою помощь, а взамен попросил мыть для него золотишко.

Обитатели гарнизона повеселели – появление якута решала многие проблемы, связанные с нехваткой инструментов, посуды, продуктов. А сейчас они, пользуясь щедростью купца, наслаждались забытым вкусом сахара и сухарей. От него узнали, что до ближайшего поселения – его родного улуса, пять дней пути; что других поселений в округе нет, что красные выжимают из народа последние соки и лютуют: недавно выследили и расстреляли троих белопартизан Артемьева.

После разговора с якутом все понядли, что пока лучше никуда не соваться, а здесь им опасаться некого.

Неугомонный мичман уже на следующее утро отправился вниз по ключу и через пару часов вышел к речке. Увидев, что она буквально кишит рыбой, недолго думая сплел из ивы с пяток «морд» и расставил в узких местах. Со следующего дня рыба в гарнизоне не переводилась. Запеченные на углях тугие хариусы и ленки в собственном соку (каждого заворачивали в лист лопуха и обмазывали глиной) разнообразили стол и были поистине царским деликатесом. А уж какой наваристой получалась из них уха! ОТСЮДА

Откуда-то набежали олени. В верхнем поясе гор появились снежные бараны. Жизнь налаживалась.

Промышлять круторогов на безлесых гольцах было сложно – открытые склоны просматривались насквозь. Но и тут вскоре подфартило: выслеживая баранов, ротмистр Пастухов обнаружил солонец. Он оказался всего в двух верстах от гарнизона. Вязкая, глинистая почва была сплошь истыкана копытцами животных. С той поры один-два барана по мере необходимости «перекочевывали» в гарнизонный ледник, устроенный на затененном склоне в вечной мерзлоте.

* * *

Однообразная, замкнутая жизнь, состояла из дней, как две капли воды, похожих друг на друга. Некоторое разнообразие вносили лишь перемены в погоде, охота на зверя, а особенно – приход торговца Василия. Такие дни запоминались и оставались в памяти долгими, почти как в детстве.

В какой-то степени оживляли житье-бытье и вечерние разговоры, начинавшиеся, как правило, сразу после ужина. Они позволяли почувствовать себя частицей пусть небольшого, но дружного коллектива.

Вспоминали не только о прожитом, но и пели полюбившиеся с армии песни, читали стихи. Только поручик Орлов редко подключался к общим беседам, но слушал внимательно, а потом уединялся и подолгу что-то писал.

Федот Шалый и вовсе оказался истинным сказителем. Он знал множество историй рассказанных ему дедом о землепроходцах и промышленниках, осваивавших Сибирь и нередко ставивших на кон не только свой капитал, но и живот. Кроме того, его память изобиловала разными забавными случаями из жизни инородческих князьков и простых оленеводов, кочевавших по соседству.

Самой же частой и больной темой разговоров были, конечно, до сих пор кровоточащие воспоминания о поражении армии генерала Пепеляева и споры что делать дальше? Здесь позиции различались. Одни по-прежнему являлись сторонниками партизанской войны, другие не видели в ней смысла.

Через якута Василия Сафронова к ним доходили сведения, что в Нелькане и Аяне уже сами коренные жители под предводительством эвенкийских старейшин вместе с остатками неустрашимых белопартизан Артемьева, подняли восстание и учредили Тунгусскую республику. Правда, просуществовала она всего несколько месяцев и была ликвидирована регулярными частями Красной Армии. Что один из видных якутских большевиков Ксенофонтов, пережив революционную эйфорию и утратив иллюзии, организовал мощное антисоветское движение. Его вооруженные формирования взяли под свой контроль почти половину территории области, но и он не смог устоять против переброшенных сюда из Иркутска армейских соединений.

К сожалению, а может, к счастью, в гарнизоне Лосева узнавали об этих событиях когда они были уже в прошлом…

Сегодня подполковник, желая порадовать товарищей, с нетерпением поджидавших якута, отправился на солонец.

Сидеть в засаде долго не пришлось – с отрога, цокая точеными копытцами по камням, спускался табунок с ягнятами. В их компании было всего два барана с завитыми в кольца, ребристыми рогами. Один был явно младше. Лосев с интересом наблюдал, с какой жадностью животные набрасываются на солёную глину: их головы буквально исчезали в глубоко вылизанных ямках.

Барашки забавно отмахивались задними ногами от комаров, тучей висящих над ними. В конце концов, не выдержав атак кровососов, животные засеменили на продуваемые гребни.

Лосев, наконец, вспомнил о цели своего прихода. Меткий выстрел свалил молодого барана.

Вернувшись в лагерь и разделав с Дубовым тушу, охотник вынул из-за пазухи обтянутую кожей баклагу со спиртом. Встряхнул – много ли? – и, отлив в кружку, развел водой. Поднеся ко рту, запрокинул голову и вылил содержимое прямо в глотку. При этом кадык ни разу не шелохнулся, лишь расправилась кожа на шее.

– Ишь, ты! – воскликнул восхищенный Иван, обножив крепкие зубы. – Откель такая сноровка у вашбродь? Пьете, не глотая!

– Я ж, Ваня, с 1904 года, с Японской, по фронтам. Там всему научишься. Мой денщик говаривал: «Спирт простор любит. Он не то что глотку, даже горы точит, а глотка что – она ж не каменная». Жаль, погиб нелепо… самурай сонному горло перерезал.

– Да уж! Не приведи Господь таку смертушку принять, ажно мороз по коже, – перекрестился казак.