Наш старый Бильбо умер, Линда. Двенадцать дней назад. Я держал его лохматую ушастую голову на коленях, гладил, пока он не испустил последний вздох. О, как он скулил и лаял за день до этого! Доктор в городе сказал, что у Бильбо опухоль, которую уже нельзя оперировать, и всё, что можно сделать – облегчить его страдания. Дал таблетки и уколы, я исправно делал всё так, как он написал на бумажке. Но в предпоследний день ничего не помогало. Как бедняга мучился! Ничего не хотел есть, даже любимые лакомые мясные обрезки, что я всегда брал для него у пузатого мясника, помнишь такого? Бильбо просто лежал и скулил, я не знал, что делать, и этот кошмар продолжался три часа. Потом он заснул. А наутро он не издал больше ни звука, только смотрел грустно, видимо, понимая, что конец его близок. Съел всё-таки мисочку мясных обрезков, выпил воды, немного полежал на солнышке, а потом пришёл ко мне. Клянусь, Линда, в его глазах стояли слёзы! Наш старый верный Бильбо плакал, чуя смерть, и я плакал вместе с ним. Я присел на его подстилку, положил его голову себе на колени и сидел так четверть часа, пока не понял, что Бильбо больше не дышит. Я похоронил его за домом, положил в яму его стальную миску с выгравированной косточкой, которая была с ним почти с самого щенячьего детства.

Но зачем я всё о грустном? Довольно! Три дня назад заезжал Дядюшка Бу. Видела бы ты его! Отъел себе живот, выглядит дородно, солидно. Развёлся с четвёртой женой, не унывает, ушёл от неё по своему обыкновению с одним лишь чемоданом в руке, оставив старые вещи в старой жизни. Без монетки в кармане, весь в долгах, но довольный и жизнерадостный. Притащил бутылку жуткого пойла! Я порезал хлеб и яблоки, те самые, маленькие, что ты никогда не любила. Мы выпили эту бутылку. Ох, и плохо же нам было наутро! Правда, всё решило купание в океане, он сейчас холодный и освежающий, головную боль как рукой сняло. Дядюшка Бу (помнишь, я рассказывал тебе, откуда у него такое смешное прозвище?) уехал в новую жизнь, навстречу неизвестности, туманно намекнув на очередные прожекты, которые уж в этот-то раз наверняка принесут миллионы. Предложил мне бросить всё и податься на поиски счастья с ним, но я вежливо отказался – моя жизнь здесь. В этом доме, где мы проводили время с тобой, и где на втором этаже, в нашей комнате, до сих пор на полках стоят книги, что я читал тебе вслух в лицах, стараясь подражать профессионалам декламации.

Линда, я не знаю, зачем я всё это пишу тебе. Я повторяюсь, да? То же самое я говорил в начале письма. Но так и есть. Наверное, мне действительно очень-очень нужны эти письма. Так… легче, что ли. Меньше больно. Сколько прошло? Семь месяцев? Восемь? Я иногда стал путаться во времени, а недавно забыл, какой сейчас год на дворе. Поэтому ты не сердись на меня, хоть ты и не прочтёшь ни одного письма. Это не слабость, которую ты презирала, это иное. Может, просто другой вид силы? Я не знаю. Не писать я не могу. Пока не могу – возможно, когда-то всё станет иначе. Хотя, заглядывая в самые недра своей истерзанной души, порой я думаю, что иначе уже не будет.

Линда, на клумбе, что мы строили с тобой из обточенных прибоем гладких камней, зацвели твои любимые астры. Сейчас, как закончу это письмо, я встану из-за стола, нарву букет и пройду сотню метров по тропинке, что стала с недавних пор моим излюбленным и ненавидимым маршрутом. Подойду к холмику, где лежишь ты, и положу туда цветы. Я уверен, что они пришлись бы тебе по вкусу. Вчера после дождя они пахли очень терпко и пряно – так, как тебе всегда нравилось.

С любовью. Твой Александер.

Был он весь какой-то нескладный, неправильный. Высокий, не худой и не толстый, не сильный, но и не слабак. Никогда не знал, куда деть длинные руки и ноги, постоянно задевал и ронял вещи, спотыкался на ровном месте, торчал во все стороны сразу и занимал слишком много места в пространстве. Мужики даже имя его толком не запомнили – то ли Григорий, то ли Георгий, а некоторые так вообще считали его Геннадием. Прозвали просто Дылдой – но беззлобно, шуточно. Юморили, конечно, иногда устраивая розыгрыши, но на Севере скучно, и вряд ли кто-то мог всерьёз укорять их за это.

– Эй, Дылда! – вопрошал Дядя Саша, обветренный и матёрый работяга, батрачивший на Севере уже много сезонов. – Подай-ка мне чашку, будь другом.

Дылда тянулся за чашкой, задевал кое-как прикрученную полку, и металлическая посуда с грохотом обрушивалась под всеобщие смешки. Дылда краснел, бормотал извинения, торопливо собирал посуду, безуспешно пытался поправить полку. Его дружески похлопывали по плечу, шутейно ободряли, советовали следить за руками – а также локтями, коленями и прочими выступающими частями тела.

Впрочем, Дылда не обижался. Из-за неуклюжести ему прощалось многое, за что другим вычли бы из зарплаты. Сломанные лопаты, потерянные инструменты, разбитые бутылки и даже одна помятая машина – Бригадир разводил руками, потом ими же укоризненно махал и делил штраф на всю бригаду. Люди не возражали, лишь бурчали недовольно, а Дылда вновь натужно краснел и сбивчиво просил прощения.

Откуда и зачем он взялся, никто толком не помнил. Просто пришёл как-то в вагончик, спросил Бригадира и вызвался помогать. Бригадир, оценив рост и кажущуюся силу Дылды, сначала обрадовался и повёл того в контору, оформляться. Ошибку он осознал уже после, однако на Севере не принято отказываться от своих, и Дылда остался. Работал он старательно, хотя старание это часто заканчивалось провалом.

Кажется, была там какая-то трагическая история любви и предательства, от которой Дылда сбежал, променяв комфорт Большого Города на суровые северные испытания. Может, хотел доказать, или укорить своим поступком, или просто скрыться от проблем там, где всё ясно и просто. Однажды, неумело напившись дешёвой вонючей водки, под нехитрый аккомпанемент быстрой и вредной лапши, Дылда принялся слюняво рассказывать, вспоминая имена, фамилии, топографические названия и щекотливые ситуации, грозил кому-то невидимому кулачищем, после чего храпливо заснул, скрипя пружинами и периодически бормоча невразумительное. На следующее утро он ходил мрачнее тучи, на расспросы почти не отвечал, и больше старался не пить сверх необходимого.

***

– Эй, Дылда! – Бригадир подошёл к парню, хлопнул того по плечу. – Собирайся. Поедешь с Кефиром и Васькой. Платят по две штуки за выезд.

– Хорошо, – кивнул Дылда, – чего делать-то надо?

– От мясокомбината заказ. Надо съездить к местным, забрать оленя. Они позавчера били оленя, привезти надо. Будешь грузить помогать. В разговор только не лезь, местные обидчивые. Кефир с ними умеет уже.

Дылда молча кивнул, торопливо спрятал в поясную сумку перочинный нож и фигурку, которую неумело вырезал из куска дерева. Бригадир уже давно заметил, что Дылда пытается учиться у Дяди Саши, который в этом деле был признанным мастером, но с расспросами не лез – на Севере каждый коротает время по-своему.

Погрузились в раздолбанный тентованный «Урал», который был общим на несколько бригад. Когда-то давным-давно его купили вскладчину, и теперь обслуживали, как умели, скидывались на топливо и масло, периодически гоняя натруженную машину по своим делам. Аборигены бурчали в том смысле, что огромные чёрные шины вспарывают тонкую шкуру тундры, приплетали языческие поверья, а однажды в лагере даже объявился очкастый эколог, бормотавший об уникальной флоре и страдающей фауне. Эколога бить не стали – рабочий люд всегда привечал юродивых – напоили водкой, вручили в подарок добротный кусок вяленого мяса и пару рыбин, да и отправили с богом обратно.

Кефир, сняв с плеча карабин и закинув его за сиденье, сидел за рулём, а Дылда и Васька тряслись в промозглом кузове. В кабине было место ещё для одного, но Дылда сам забрался в кузов, а Васька не стал его бросать. Наматывая на колёса километры бескрайних просторов, «Урал» тяжко, словно огромное сильное животное, полз к своей цели – весьма условной точке на карте, где их ждали «местные» – кочевые оленеводы; в их чумах сюрреалистично сочетались лежанки из шкур, примитивные очаги и ноутбуки со спутниковым интернетом. Зажиточный оленевод за сезон мог заработать в несколько раз больше, чем вся бригада Дылды; детей они отправляли учиться в города; время частенько коротали за онлайн-казино.