Близость войны чувствовалась в том, что город заметно опустел. На улицах лишь изредка встречались молодые мужчины, разве что раненые, находящиеся на лечении, остальные – старики, дети и ответственные работники правительственных и партийных учреждений. Другие были на фронте.
Еще одним признаком войны стал голод. Очереди в продуктовых магазинах с каждым днем становились все длиннее. Вернулись карточки на питание. Знали бы вы, как радовалась Эстер Аркадьевна, когда получила в гастрономе кормовую свеклу по карточке! Вот так деликатес!
Понятно, что тот голод нельзя было сравнить с ужасами, творившимися в Ленинграде, или ашаршылыком3, царившим в самом Казахстане во времена коллективизации. Тогда ашаршылык унес ни много ни мало почти два миллиона человек. Да, в «Правде» такое не писали, но там редко писали правду.
В один из вечеров, когда все уже улеглись, и лишь одна Рая оставалась на кухне мыть посуду, зашел старик Батырбеков. Приоткрыв окно и закурив папиросу, он заговорил:
– Все жалуются и жалуются, что не хватает хлеба. Нюни распустили. Голод был тогда, когда мы под Акмолинском с кулаком бились. Мальчишки в школу ходить начали, им и десятка лет не было. Но потом начался ашаршылык.
В комнате запахло дешевыми крепкими папиросами, которые так любил Муса. Как-то Рая попыталась поговорить с Батырбековым, что курение в его возрасте нежелательно, оно медленно убивает, выжигает легкие курильщика, подобно вулкану покрывая их пеплом. Услышав слово «убивает», старик прищурился и ехидно процедил: «Мальчишки не курили, но видишь, как вышло. Брехня все это, ваша медицина!» Теперь оставалось молчаливо наблюдать за тем, как курил Батырбеков.
В комнату врывался холодный ночной ветер, дувший с Тянь-Шаня.
Муса продолжал:
– Знаешь, нет более унизительного для человека состояния, чем голод. Ты думать не можешь ни о чем, только о хлебе. А мальчишки мои тоже голодные ходили, но ни разу не пискнули, как мышки сидели. Соседи собак, лошадей лопали. У моих мальчишек был кот, Толя звали. Рыжий такой, красивый, с белым фартуком. Как они его любили, ты бы знала! Думаешь, они съели кота? Э, ты моих мальчишек не знаешь. Они свой кусок хлеба делили с Толей. Еще боялись, что соседи украдут и съедят кота, ночью спать не могли, сторожили Толю. Я уже думал, что один мысык4 голод переживет. Но нет, мы все выжили. Батырбековы – сильные.
Докурив папиросу до самого бычка и выбросив окурок за окно, Батырбеков тяжело вздохнул:
– Где-то они нашли по зернышку. Всего два зернышка, каждому – по одному, веришь? Каждый из них съел и стал ждать, что зерно прорастет у них в животиках и голод пройдет. Вот ты, Рая, сейчас, наверное, думаешь, какие они у меня глупые были. Нет, так их мать воспитала. Она же в бога верит, научила детей, что бог людей из глины, земли слепил. А мальчики решили проверить: если они и впрямь из земли, то что-то и вырастет. Я тогда ругался: у отца-коммуниста дети в бога поверили! Хотя сейчас я так не злился бы. Может, мы и впрямь из глины? У куска глины и вправду нет сердца, души и ума. Поэтому люди убивают друг друга. Убивают-то тоже за землю, опять же за глину. Глина к глине тянется. Потом убитых хоронят – и вот они снова становятся глиной. Замкнутый круг.
Немного подумав, Муса добавил:
– Я своих мальчишек даже похоронить не смог. Это потому что они у меня не из глины, они у меня настоящие люди.
Батырбеков говорил быстро, немного волнуясь. Все, что он произносил, шло не из головы, а из самого сердца, в существование которого у людей он перестал верить. От волнения акцент в голосе был почти не различим. Раиса Ароновна слушала, боясь перебить, выронить мокрую тарелку из рук, а еще хуже – обронить лишнее слово. Она прекрасно понимала, что в такие минуты любое слово будет лишним.
Шли первые недели в Алма-Ате. Ежедневно Генриетта Марковна хлопотала за Эстер Аркадьевну, пытаясь пристроить ее в одно из городских медучреждений. Вообще доктору Рубинштейн было не свойственно сердолюбие. Если со своими пациентами она всегда пыталась оставаться мягкой и уступчивой, то с коллегами оказывалась сущим дьяволом.
Отказываясь приближать к себе даже перспективных молодых врачей, Генриетта Марковна слыла солдафоном в халате: малейшее нарушение дисциплины, будь то опоздание с ежедневным обходом больных или незаполненная история болезни, обещало большие неприятности для зазевавшегося желторотика, закончившего мединститут и еще не постигшего всю серьезность своего положения, в котором он оказался, находясь на поруках у доктора Рубинштейн.
Но была и другая сторона у этой медали: молодой специалист, прошедший обучение под началом Генриетты Марковны и выдержавший строгие испытания, мог считаться счастливчиком. Он становился асом. Очень скоро по всей стране пошли легенды о школе доктора Рубинштейн, а ее ученикам открывались двери в ведущие клиники.
Среди последних учениц Генриетты Марковны выделялась Геля Лифшиц. Не было никаких сомнений, что ее ждет блестящее будущее. Но почему-то Генриетта Марковна к Геле относилась особенно предвзято, могла отругать за самую несущественную оплошность. Правда, всем было хорошо известно, что доктор Рубинштейн крайне скупа на похвалу в адрес своих учеников.
Лишь однажды Геля опоздала на работу, не более чем на полчаса. Но именно в то злополучное утро она должна была впервые проводить осмотр пациентов, не ассистируя Генриетте Марковна, а делая все процедуры самостоятельно. Из-за опоздания ученицы осмотр был проведен другим врачом. Казалось бы, небольшое, хотя и досадное недоразумение.
– Генриетта Марковна, простите, пожалуйста, не знаю, как вышло. На полпути трамвай сошел с рельсов, дальше пришлось пешком идти до самой больницы… – затараторила Геля, предчувствуя неприятности.
Самое обидное, что Лифшиц говорила чистую правду. Но правда так часто похожа на банальную неправду, что легче сказать небанальную ложь.
– Оставь эти отговорки, – не глядя в глаза провинившейся ученицы, отчеканила Генриетта Марковна, заходя к себе в кабинет и почти захлопывая дверь перед носом Гели.
Но потом доктор Рубинштейн резко остановилась и заговорила медным голосом:
– Голубушка, – Генриетта Марковна всегда произносила нежное слово «голубушка» с такой отравляющей желчью, – еще мои учителя старой школы любили повторять: «За свои опоздания к больному врач будет оправдываться перед апостолом Петром». Каждая секунда, на которую опаздывает врач, приближает пациента к смерти. Следующий раз ставь будильник на полчаса раньше.
Как только Генриетта Марковна закрыла дверь, девчонка, с трудом сдерживавшая эмоции, побежала в уборную. Сколько слез и гневных отповедей видели и слышали стены этой тесной уборной во флигеле больницы. И, кажется, чаще всего здесь проклинали именно Генриетту Марковну.
Ведь Геля всегда была лучшей! Теперь она чувствовала, что будет сложно вернуть доверие доктора Рубинштейн.
И совсем другое дело – Эстер Аркадьевна. Общаясь с Раиной мамой, Генриетта Марковна совсем затихала, исчезали гонор и самомнение. Причем Эстер Аркадьевна не прикладывала для этого никаких серьезных усилий. В силу своей собственной душевной мягкости, временами граничащей с бесхарактерностью, Эстер Аркадьевна в принципе не могла давить на кого-либо и уж тем более на Генриетту Марковну.
Кажется, доктор Рубинштейн жалела Раину семью. Бедные, бездомные, брошенные на произвол судьбы… Они представлялись ей типичными героинями из романов Эмиля Золя. Собственная семейная неустроенность, полное подчинение личной жизни врачебному делу привели к тому, что Генриетта Марковна стала искать в Клейнманах радость семейного общения.
Генриетта Марковна была родом из Киева. До революции она, чудом спасшись сама, лишилась всей семьи во время одного из самых жестоких погромов, о котором писали почти все газеты. Семейству Рубинштейн тогда посвятил целую статью известный писатель Владимир Галактионович Короленко, обещавший по мере возможности помогать маленькой Гене и сдержавший слово. Не без помощи Владимира Галактионовича Геня поступила на медицинский, так что он мог бы зваться ее вторым отцом.
