ГЛАВА 1.

Ich heiße Raissa Aronovna

– Guten Morgen, liebe Schüler und Schülerinnen! Ich heiße Raissa Aronovna. Ich bin eure neue Deutschlehrerin.¹

Ученики, не желавшие еще минуту назад повиноваться школьному звонку, трель которого с трудом пробивалась в хаосе звуков начинающегося дня, заметно притихли. Ребята с нескрываемым интересом смотрели на женщину средних лет, стоявшую в дверях учебного кабинета.

Аккуратно собранные пряди вьющихся каштановых волос с едва заметной проседью, увенчанных старомодной пряжкой, доставшейся от бабушки, серый, почти бесцветный пиджак из плотной ткани, балахоном висевший на узких плечах, растоптанная пара туфель на невысоком каблуке – наверное, именно так должна была выглядеть учительница немецкого языка в далекой, богом забытой деревне. Впрочем, именно так и выглядела Раиса Ароновна Клейнман, переступив порог бывшей мечети, перестроенной под нужды народного просвещения и весьма сносно служащей в качестве деревенской школы.

Чтобы оказаться в этих краях, простирающихся бесконечной полосой на севере Казахстана, Раиса Ароновна прошла долгий путь, змейкой тянувшийся сквозь всю страну и начинавшийся в Харькове.

Там, в своем родном городе, Рая, как ее звали близкие, даже и не догадывалась, что станет школьным учителем. Ведь раньше Раиса Ароновна трудилась корректором в республиканской газете «Дер Штерн», выходившей до войны на идише. Проработать в редакции девушке удалось год и пару месяцев, хотя и за это короткое время Раиса Ароновна не оставила никаких сомнений у коллег в ответственном отношении к работе: она скрупулезно правила и вычитывала, казалось бы, самые скучные заметки, обычно пропускаемые торопливым читателем и столь часто встречающиеся в любой советской газете, наподобие тех, что рассказывают об успехах агрономов-селекционеров или о пионерском слете в лагере «Артек».

Беспощадной корректуре подлежали тексты как маститых авторов, так и начинающих писак. Свою дотошность девушка объясняла чувством долга перед читателем, причем не нынешним, а почему-то будущим. Рая не сомневалась, что много лет спустя обязательно появится пытливый исследователь, которому захочется узнать побольше о людях, живших в этом городе и в этой стране. Где еще человек из будущего почерпнет сведения о том, каким был Харьков, чем он жил и дышал, чего боялся и почему ликовал? Конечно же, в архивах местных газет, не сомневалась Рая.

Всматриваясь в сливающиеся строки машинописных текстов, напечатанных пляшущими буковками, Раиса Ароновна в действительности вглядывалась в своего читателя, невидимые глаза которого были для нее самым строгим судьей.

Но никогда Раиса Ароновна не стала бы делиться своими соображениями, побуждающими ее к столь внимательному, почти религиозному отношению к работе, с кем-либо из коллег, боясь показаться им сумасшедшей. Хотя мало что может свести человека с ума так же быстро и действенно, как именно страх сойти с ума, желание быть или казаться нормальным.

За спиной многие называли корректора Клейнман занудой за ее бесконечные придирки к готовившимся публикациям. Неумение идти на уступки не раз играло злую шутку в жизни Раи – среди сослуживцев она так и не обрела друзей.

Много позже Раиса Ароновна с тоской вспоминала о городе своего потерянного детства и украденной войной молодости. В памяти яркими огоньками загорались картинки из прошлого – как после работы она, совсем девчонка, подолгу прогуливалась по центру Харькова, стояла у витрин магазинов, неторопливо брела вдоль главной улицы, чтобы в конце пути неизменно прийти в городской парк, круглый год пахнущий хвойной свежестью. Здесь Рая могла быть самой собой, до позднего вечера наблюдать за сосредоточенными шахматистами, часами продумывающими ходы, детьми, делающими первые в жизни шаги под присмотром взволнованных мамочек, фамильярными продавцами газет в киосках «Союзпечати»…

Харьков – большой украинский город с непростой судьбой – так и не смог утвердиться в статусе полноправной столицы республики, уступив в схватке пронырливому и бойкому Киеву. Как много общего было у этого города с миловидной еврейской девушкой Раей Клейнман! Пусть и не писаная красавица, но миловидной внешности, умница, труженица, но при этом… как будто вечно вторая, всегда в чьей-то тени. Хотя даже в тени других людей, как и в тени деревьев городского парка, девушка не чувствовала себя несчастной, обделенной. Ведь она была дома, в Харькове.

Рая толком не помнила дохарьковской жизни и, честно говоря, почти не задумывалась о ней. Раскидистые городские площади Тавелева и Дзержинского подобно гоголевским степям наполняли своим живым дыханием сердце Украины и сердце самой Раи. Тарас Шевченко, степенно ступающий вдоль главной, всегда сверкающей, напомаженной и нарядной улицы Карла Либкнехта, хмуро, если не сказать с опаской, поглядывал с высокого пьедестала на трехвековой город, примерявший каменные платья новых домов, прикуривавший из громадных труб заводов и фабрик, названия которых теперь были известны всей стране.

Этот город был для Раи полноценным членом ее небольшой семьи: она сама, бабушка, мама и, конечно же, родной Харьков.

От бабушки, Фейги Давыдовны, воспоминания о которой неизменно рождались вслед за мыслями о Харькове, Рая получила не только пряжку для волос, но и непростой характер (в отличие от старомодной пряжки, переливающейся древесными оттенками, которую внимательные ученицы заметили и разглядели почти сразу, непростой характер Раисы Ароновны им лишь предстояло узнать).

Помнится, как Раиса Ароновна шутила, что услышала первые назидания бабушки в день своего появления на свет. Шутка же эта была шуткой лишь наполовину. Ведь Раисой девочку нарекли благодаря Фейге Давыдовне, твердо решившей, что ее внучка – точная копия библейской красавицы Рахили, а потому она должна носить имя Рахиль, и только. Редкий смельчак позволил бы себе не согласиться с Фейгой Давыдовной в ту минуту, хотя вопросы к бабушке были.

Ну, например, как бабушка разглядела в сморщенном, красноватом личике рыдающего младенца черты Рахили? Да и откуда Фейга Давыдовна с такой уверенностью могла судить о сходстве курносой внучки с женщиной, память о которой тысячелетиями хотя и хранил еврейский народ, но с достоверностью описать которую затруднился бы самый ученый раввин?

История с выбором имени для младенца получила неожиданное развитие в семействе Клейнманов. Эстер, единственная дочь Фейги Давыдовны, собственно, и подарившая жизнь новорожденному ребенку, никогда не перечила матери, но тут повысила голос – дескать, с древнееврейским именем девочке не будет места в новом обществе, как нет в этом обществе места еврейскому богу и преданиям старины. Пусть будет, скажем, Надей или Катей.

И тут разразилась страшная война между бабушкой и матерью малышки. В этом споре женщины не щадили друг друга: Фейга Давыдовна не делала послаблений дочери, с большим трудом оправившейся после родов, а Эстер, из последних сил протестуя против имени Рахиль, не обращала внимания на возраст немолодой матери. Все это время за спором своих ближайших родственников наблюдала сама виновница семейных дрязг, хлопая огромными ресницами и надолго рискуя остаться без собственного имени.

Противостояние двух женщин могло продлиться бог весть сколько, если бы женщин не рассудил дедушка девочки, Шлойме: «Пусть будет Раисой, русской Рахилью». Так и записали девочку – Раиса Ароновна Клейнман.

Дедушку Шлойме, как и своего отца Арона, Рая не помнила. Про отца и сына Клейнманов говорили, что оба они были людьми рассудительными и тихими, если не сказать кроткими, за свои недолгие жизни не нажившими себе врагов. И оба ушли из жизни один за другим, когда девочке не исполнилось и двух лет. Злой рок скосил семейство Клейнманов, послав в этот спокойный дом неизлечимую болезнь, под корень изничтожившую мужскую половину и заставив врачей обреченно разводить руками.

Потерю родных тяжелее всего перенесла Фейга Давыдовна. Всегда богобоязненная и покорная в молитвах, бабушка сочла, что небеса отвернулись от нее. С тех пор Фейга Давыдовна не произнесла ни единого благословения, не держала пост и перестала зажигать свечи в своем доме. Вместе с близкими она похоронила веру. Ведь к Клейнманам она относилась как к своим кровным родственникам, не только не противопоставляя себя новой семье дочери, но даже считая ее частью. Она так и говорила: «Мы, Клейнманы…»