О той поездке в трамвае Раиса Ароновна позволила себе вспомнить спустя год, когда шел третий месяц войны.

Немцы подступили к самым окраинам Харькова. Ежедневно и ежечасно город ждал бомбардировок. Улица Карла Либкнехта сильно изменилась за последний год. Здесь чувствовалась близость войны, в лица людей кислотно въелись хроническая тревога и ожидание неминуемой катастрофы. И надо признать, харьковчане были правы: совсем скоро на этой улице будут устраивать показательные казни коммунистов, партизан, сочувствующих и, конечно же, евреев. «Тогда живые позавидуют мертвым».

Но этих дней Клейнманы не увидели – в начале сентября сорок первого года, незадолго до оккупации города, Рая, бабушка Фейга Давыдовна и мама Эстер Аркадьевна получили справки для эвакуации в Алма-Ату.

Тот сентябрьский день Раиса Ароновна не любила вспомнить, ведь ей приходилось прощаться с милым городом. Девушка пришла в городской парк, чтобы проститься с этим укромным местом, в котором она всегда находила уединение с собой и со своими чувствами.

Впервые в жизни Раиса Ароновна попыталась мысленно представить себе врага. Кто он? Гитлер? По газетам и плакатам с карикатурами Рая хорошо знала, как выглядит или должен выглядеть этот человек. Но ей были противны мысли о сумасшедшем, сумевшем свести с ума всю Европу, поэтому она скорее отделалась от мыслей о нем. Девушку больше волновал другой вопрос: кто эти люди, служащие своему молоху? Кто они – немцы?

Девушку будто прошибло током. Ведь ее Ангел тоже был немцем. Говорил по-немецки. А раз он немец, то, наверняка, сейчас с ружьем идет по нашей земле. Разоряет и выжигает города и деревни, а скоро доберется до Харькова. В это мгновение Рая ненавидела Ангела больше всего на свете, всей силой своего характера, доставшегося ей от Фейги Давыдовны. Она чувствовала себя обманутой. Из головы не выходила мысль, что в тот теплый день, когда моросил летний дождик и Рая Клейнман увидела Ангела, по-девичьи влюбилась в него, тот скорее всего по-волчьи приглядывался к своим будущим владениям, шпионски прокравшись в гостеприимный город.

Перед самым отъездом в эвакуацию Раисе Ароновне приснились два знакомых незнакомца: один средних лет, мамин ровесник, а другой постарше. Хотя в доме не сохранилось фотографий отца и дедушки, Рая почувствовала, что это Арон и Шлойме. Они не обронили и слова, стояли в стороне с напускным безразличием, и лишь большие миндалевидные глаза – прямо как у Раи! – не могли спрятать их беспокойства. Во сне Раю не покидало чувство близости, теплоты, исходившей от ушедших родственников. Но почему-то теплота не согревала. Казалось, грань между мирами живых и мертвых стала совсем тонкой, почти прозрачной. Внезапный авианалет – и вот эта грань может быть разрушена, два мира смешаются, и неясно, какой из них останется.

На следующий день, буквально за пару часов до отправления поезда в эвакуацию, Рая успела зайти в редакцию, попрощаться с первым местом работы. Последний раз осмотрев свой письменный стол, за которым она просмотрела сотни материалов, Раиса Ароновна поняла, что этот этап ее жизни закончился, газета не возродится, не переживет войну. Чем она займется в эвакуации? Что будет с домом, с теми, кому не удалось бежать из города? Будет ли жизнь после войны? Выживет ли кто-то из тех, кто дорог ей?

Из головы не выходили тысячи других вопросов, они не давали разуму и малейшей возможности спокойно найти более или менее удовлетворительные ответы.

Харьков оставался в прошлом (должен, но сможет ли?). Переполненный поезд не без труда вместил трех еврейских женщин, прижав их к десяткам других семей, мужчин и женщин, стариков и детей, получивших шанс спастись из города, которому вскоре предстояло на время пасть к ногам врага. Чистое харьковское небо затягивалось кроваво-коричневыми красками.

Все. Поезд тронулся. Перрон остался позади. Состав помчался на восток практически без остановок, играя в салочки с врагом, пытавшимся дотянуться своими мессершмиттами до кончиков убегающего поезда.

Клейнманы ехали в мерно покачивающемся «столыпинском» вагоне. В годы столыпинских реформ главным назначением вагонов такого типа была перевозка переселенцев на восток страны, на осваиваемые территории. В подобных вагонах перевозили скотину и домашнюю утварь. Если в обычных составах оконные проемы были прорезаны по обеим сторонам вагонов, то в «столыпинских» – одна из стен абсолютно непроницаема для внешнего мира. Лишь в противоположной стороне, образующей вторую грань вагона и прилегающей к дистрофично вытянувшемуся коридору, имелись небольшие зарешеченные окна, всматривающиеся вдаль как бы с прищуром, через вуаль своих решеток.

Большевики не сняли старые «столыпинские» вагоны с рельсов, но нашли им оригинальное применение, превратив в тюрьмы на колесах. В тридцатые годы крошечные купе, не имеющие окон и изначально не предназначенные для транспортировки людей, без приложения больших усилий превратились во временные карцеры, пристанища для тех, кого перестали считать людьми и кому уготовили судьбу «спецконтингента» в паутине каторжных лагерей, сотканных ГУЛАГом.

В годы войны пассажирских поездов хватало не всегда, а потому для эвакуации пришлось временами использовать «столыпинские» вагоны и даже обычные товарные составы. Правда, перевозка мирного населения в места эвакуации имела одну существенную особенность, отличающую ее от транспортировки «спецконтингента»: купе не запирались, пассажирам дозволялось общаться между собой, беспрепятственно передвигаться по большей части состава. То было удивительное чувство свободы и спасения в тюремных поездах, впитавших вкус и запах несвободы, среди людей, рискующих погибнуть в любую секунду под ударами мгновенно настигнувшего истребителя с крестами на крыльях.

Понятно, что никто и не думал жаловаться, а потому не требовал обменять билеты на поезда с удобствами. Война отменила всякие удобства, единственным удобством стала радость от каждой прожитой минуты. Всякий поезд, отправлявшийся на восток, в тыл, мог оказаться последним, в связи с чем воспринимался как дар божий. От таких путевок не отказывались, как раньше не отказались бы от путевок в Крым или Кисловодск.

Колеса вагона, в котором собралось семейство Клейнманов, подобно настенным часам отстукивали приближение к новой жизни. К жизни вдали от линии фронта, но без какого-либо понимания завтрашнего дня.

Странно, что за все время поездки почти ни с кем удалось завести знакомств. Общение с попутчиками ограничивалось бытовыми фразами, не перерождающимися в более или менее связный диалог: «У вас свободно?», «Вы не видели проводницу?», «Не знаете, в каком городе будет следующая остановка?».

Так пролетели несколько дней. За все время поездки в плохо освещенном купе Рая несколько раз пыталась организовать семейные обеды из скромных дорожных припасов, но из этого ничего не вышло: не было ни настроения, ни аппетита… Нервное напряжение, усталость, не покидающее ни на мгновение чувство тревоги – все это изводило, превращало людей в покладистых, эмоционально погасших существ. Поездка абсолютно отучила Раю планировать жизнь наперед: прожит день – и уже хорошо. «А может, стоило остаться в Харькове, и будь что будет?»

Стук вагонных колес смолк через неделю. Поезд прибыл на станцию «Алма-Ата». Пассажиры с опаской покидали свои вагоны, волоча с собой нехитрые пожитки. Многие верили, что Красная армия совсем скоро прогонит врага, и можно будет вернуться в родные дома, поэтому легкомысленно оставили бóльшую часть вещей дома, в Харькове.

В Алма-Ате семью Клейнман встречала Генриетта Марковна Рубинштейн, известный в городе кардиолог, весной сорок первого года приехавшая в Харьков на семинар по болезням сердцам. В Харькове Генриетта Марковна делала доклад о дыхании Чейна – Стокса при сердечной недостаточности. Выступление доктора Рубинштейн вызвало дискуссию, заинтересовав участников семинара наблюдениями Генриетты Марковны за собственными пациентами и знанием иностранной литературы. Собравшиеся говорили, что сделанный доклад может стать хорошей основой для будущей докторской диссертации. Выступление алма-атинского коллеги нашло отклик и поддержку у присутствовавшей на семинаре Эстер Аркадьевны, Раиной мамы.