– Ну, ты нагородил! – восхитилась Майя. – Даже я на такое не способна.

– Пси-холо-гия! – сказала Нина. – Наука тонкая.

– А я бы хотела так попробовать, – у Галки даже глаза заблестели. – Книжку дашь?

Степаныч смотрел на всех с улыбкой психиатра, а когда Димка заявил, что и у него история странная есть, у Степаныча глаза на лоб полезли:

– И ты Брутт! Ну, коллеги, здесь вы для меня открываетесь с новой, неожиданной стороны....

– Да, раз пошла такая пьянка!.. Коль народ такой понятливый оказался, то не удержусь! – Димка откинулся на спинку кресла и начал, сначала глядя в потолок, потом смелее, живее…

– Намедни я ездил в деревню к теще. Она у меня мировая. С ней и поговорить и помолчать в удовольствие и бутылочка всегда в холодильнике, не одна даже. Водочка, пивцо всегда в наличии. Напиваться у нее в гостях не хочется, так, для философского настроя. Тещенька моя, добрейшей души человек: помогает соседкам престарелым. Вот и в доме напротив соседка жила, баба Дуся, лежачая, с болезнью какой-то тяжелой.

Тут теще в город по делам приспичило, попросила меня отнести бабе Дусе обед. Ну я днем сумку с кастрюльками прихватил и туда. К двери подошел, постучался, слышу какое-то движение там, будто кто-то ходит. Еще раз постучался, вошел, и понял, что ослышался: некому в этом доме передвигаться.

Дуся эта лежит у печи на старой кровати, такой железной, с шишечками. Лежит на перине и пуховых подушках смирненько, даже как бы частично неживая. Тело наполовину покрывальцем прикрыто, а ноги, я вам скажу, жуть мутная – два бревна раздутых так, что странно почему еще не лопаются.

Я ей, здрасьте, на столик рядом с кроватью выставляю обед, накрываю, так сказать, сервирую.

Коса у нее седая, толстенная, с подушки к полу свисает. Наблюдает за мной Дуся эта. Противно так поросячьими глазками зыркает.

Только я собрался уходить, как она просит в подпол спуститься. Ей видите ли огурчиков соленых захотелось.

Подпол открываю. Спускаюсь, высматриваю среди множества банок нужную. Нашел и вдруг понимаю, что света что-то маловато. Поднимаю голову, а эта Дуся, инвалид, мать ее так, стоит там наверху, свет загораживает и вроде как крышку подпола закрывать собирается. Я как заору: «Ты че, бабуся?!» А она молча грозит сверху кулаком. Я быстрее по лестнице вверх. Она бы и заперла меня, но тут кто-то во двор зашел. Она шустро, невероятно шустро, шмыгнула на кровать и глаза прикрыла будто дремлет.

Тут входит соседка тетя Таня и, представьте картину: инвалид в перину погруженный дремлет, а я с трехлитровой банкой огурцов выскакиваю из подпола и ни тебе здрасьте, ни до свиданья, с выпученными глазами – в двери.

Прибежал домой, к холодильнику, водки хряп, хряп! Огурцы распаковал, закусываю. Вот за этим занятием меня застали тещенька любимая и соседка тетя Таня.

Пришли такие заботливые, «Как огурчики?», интересуются. Хвалю закатку, а сам уже не знаю, как объяснить, с чего начать. И все-таки, есть понятливые женщины. Составили они мне компанию и потихоньку, как больного вывели на откровенный разговор. Правда не поверили, посмеялись, но не обидно, по-дружески.

Бабушка Дуся, убеждали они меня, уже много лет на ноги встать не может, там, по их словам, полный паралич конечностей. Не убедили, но сомнение посеяли. Хорошо бы этим все закончилось.

Поздней ночью, пред грозой я сидел на крыльце, попивал пиво, будучи в прекрасном расположении духа. Тут заметил отблески огня в окне бабы Дуси, понял – пожар, бросился спасать не раздумывая.

Бабы Дуси в доме не оказалось. Постель аккуратно заправлена, запаха гари нет, хотя, забегая в калитку я видел-таки огонь в окошке. Вышел во двор, огляделся, прошел к сараям и в глубине бревенчатого пустого коровника заметил мерцающий огонек. Вернуться бы домой, да уже любопытно. Осторожно приоткрыл дверь коровника: в углу, на перевернутом ведре зажженная свеча…

Про то, что бабка спустилась с паутины, Димка умолчал. Это было бы слишком. Он потер ладони, поднял рюмку, не пригубил, вернул на место, продолжил:

– Тут я спиной ощутил чье-то присутствие, хотел отступить в темноту двора, но обернулся и замер на месте.

Баба Дуся с вилами наперевес стояла в двух шагах от меня. Угрожая, она заставила пройти в коровник. В ее глазах отражался огонек свечи. Это зрелище, скажу я вам, было не для слабонервных.

Не давая возможности отступить ни в право, ни в лево, она указала на колесо от КАМАЗа, что лежало у стены, заявив, что там похоронен ее сын.

Я обливался холодным потом, пока она рассказывала голосом умирающего, как ее сын сбежал из тюрьмы и практически рядом с домом погиб. Его гибель баба Дуся видела в вещем сне. Запугав местного конюха, заставила запрячь коня и привезти тело сына, что запуталось в сетях в речке под мостом. Здесь, в коровнике она сына похоронила, могилу прикрыла колесом и теперь требовала, чтобы я дал слово после ее смерти перезахоронить, как положено сыночка Феденьку.

Да я и не то бы пообещал, лишь бы бежать оттуда как можно быстрее и дальше. Я бы жениться на ней поклялся. Особенно когда она рассказала, какой смертью умер потом несчастный конюх. Он по пьяни проболтался о тайном захоронении, ему, правда не поверили, но баба Дуся, поколдовав, подстраховалась. Конюха ночью парализовало на конюшне и он, будучи в памяти, но не имея возможности пошевелиться, до утра был съеден крысами.

Я пообещал, заверил и был отпущен восвояси.

Долетел до дому, к холодильнику, к водке.

Очнулся ближе к обеду. Голова лопалась от давления и боли. Как-то сразу учуял запах гари. Пришла теща, внимательно глядя мне в глаза сообщила, что дом бабы Дуси сгорел до тла, и бабуся сама, конечно, сгорела. Встать-то с постели не могла.

Я молча пошел на кухню. Теща не отступала ни на шаг. Прижав ногой дверцу холодильника, перекрыв доступ к пиву, она потребовала объяснений. Она видела, как я ночью бежал от бабы Дуси, но решила расспросы оставить до утра, потому как очень хотела спать и теперь ждала ответа.

Я нагло отодвинул ее от холодильника и только выпив подряд две бутылки пива был готов хоть что-то сказать.

Теща внимательно выслушала. Не сказав ни слова ушла, а когда вернулась, накрыла на стол и сообщила, что, действительно, на месте коровника, под, чудом уцелевшей стеной, нашли человеческие останки.

Кстати, в этой стене, между бревен была зажата седая коса бабы Дуси. Не срезана с головы, а как бы содрана. Даже клочки кожи на корнях болтались....

Все это Димка рассказал с такой убедительностью, что мы долго не могли прийти в себя. Даже Степаныч молча потягивал коньяк, задумчиво глядя в окно, а потом расхохотался:

– Да ну вас, черти! Придется и мне раскошелиться на этот балаган. Только я для поднятия духа, уныние – грех.

В общем так, в самый разгар перестройки, когда в магазинах было пусто, а что было – по талонам, когда работали не за зарплату, а за пайку, со мной случился казус. Он правда случился после того, как я неделю беспробудно пил.

Жил я тогда в небольшом, но вполне благоустроенном поселке. В город на работу не на что было ездить, вот и устроился на стекольный завод, в двух шагах от дома. Работал грузчиком. Три месяца с утра до ночи загружал и разгружал и наконец выдали зарплату, но в винно водочном эквиваленте: ящик водки да два ящика вина. А, еще закуси выдали, консервы всякие, макароны, крупу, сигареты. А дело перед Новым годом было. Ну, что делать с такими запасами спиртного? Ни продать, ни отдать: весь поселок был этим добром затарен по самые уши.       Вот я за неделю до праздника и начал пить. На работе, после работы. Утром до завода под песни идешь, вечером под маты.

Но числа с двадцать восьмого я пить перестал, сказался больным и заперся в квартире, чтобы хоть праздник встретить по человечески. Нет, ну если честно, понемножечку пригублял, чтобы от обиды за страну, за соотечественников с ума не сойти.

Тридцать первого с утра дозу увеличил. А когда куранты бить стали, обнаружил я себя на кухне за столом с пустой рюмкой в руках. Но сервировка на столе была приличная, ни кусочка хлеба не надломил, ни одну шпротинку не повредил, берег для торжества, занюхивал. Чтоб, как раньше, чтоб, как человек.