У Федора Тихоновича был вздорный характер. Он заставлял называть себя по имени-отчеству, и ни на каких Федей не откликался, в то время как других его родственников звали именами в градации от Семена до Звездочки и Бусика. Жениться отказывался наотрез. От предлагаемых невест демонстративно отворачивался в угол банки и начинал делать подкоп. У Лизиной мамы был кот Барс. Кот всеми лапами поддерживал хозяйку в дискриминации и унижении хомякового достоинства, считая, что планета должна быть заселена котами.

Однажды Барс медитировал, наблюдая с другой стороны банки за нехитрым бытом Федора Тихоновича. Он жмурился и мурлыкал, изредка лениво оглаживая лапой стенку банки. Федор Тихонович был занят своими повседневными делами, когда вдруг банка опрокинулась. Старый холостяк выбежал из горлышка, понюхал кота, который по правилам этикета вежливо понюхал его, и юркнул в Лизин школьный портфель, благодарно обустроившись в новой квартире на тетрадях.

В школе на уроке биологии в тот день изучали лук под микроскопами. Все ахали и восхищались луковым золотым сечением и пикантным вкусом. Дети торчали глазами в микроскопах, поэтому не видели, как Федор Тихонович, степенно выйдя из дома, осмотрелся и направился грызть карандаши Лизиной соседки, а потом полез на микроскоп, норовя втиснуться под линзу, чтобы и его личность рассмотрели и увидели, что Федор Тихонович в глубине души – нежный и ранимый, как цветок. Под линзу его голова не пролезла, и он стал изучать раздел «Млекопитающие» в учебнике биологии, проверяя на зуб прочность приматов. Федор Тихонович так пыхтел, что привлек к себе внимание общественности, и скоро девчонки визжали «Ай! Крыса!», а мальчишки кричали «Ура! Крыса!»

Федор Тихонович считал себя порядочным хомяком и не собирался терпеть такой фамильярности, поэтому побежал и укусил хозяйку за палец в знак протеста. Лиза успокоила всех, что это не крыса, а Федор Тихонович. Все сразу успокоились.

Скоро семья Лизы отправилась в отпуск. И родители собирались взять с собой в попутчики только Барса, а семейство хомяков, и даже Федора Тихоновича, брать категорически отказывались. Лизин папа аргументировал это тем, что у них нет прививок и поводков по правилам перевозки животных. Аргумент Лизиной мамы был проще: «Да пусть сдохнут, заразы».

У Лизы был младший брат, у которого была черепаха Афродита. Имя ей было выбрано не абы как, а вследствие ее неземной красоты и грации. Афродиту тоже не брали в отпуск с теми же аргументами. Барс ликовал, победно умываясь перед дорогой, дабы предстать пред очи курортных кошек благородным и элегантным котом. Смотреть на его сборы было печально, но открывать ему глаза на то, что хозяева уже давно позаботились о том, чтобы Барс мог любить лишь своим горячим сердцем, было бы слишком жестоко. Пусть себе готовится к свадьбе, как невеста, которая не знает, что жениха не будет.

Лиза вспомнила про мою добрую душу и упросила меня взять на пансион тридцать трех хомяков и Федора Тихоновича с Афродитой. Долго меня упрашивать не пришлось – я всегда любила зверушек и сразу согласилась. Только про Федора Тихоновича и Афродиту не сразу поняла.

Дома у меня жил кот Пушок, папа и мама, которая боялась мышей. Когда в подвале дома грызуны наглели и от безнаказанности выскакивали на лестничную площадку, мама верещала и взлетала вверх по перилам не хуже Мэри Поппинс. Я упивалась властью над ней, когда она ждала меня на улице, чтобы я проводила ее домой, предварительно разогнав мышей в подъезде.

Когда я принесла домой племя хомяков в банках и Афродиту, я знала, что хомяки – не мыши. Но для мамы с Пушком, как оказалось, даже лемуры – мыши. Поэтому весь двор слышал, как мама визжит, бегая по квартире, а обретя вновь дар речи, забравшись на шкаф, оскорбляет ни в чем не повинных хомяков «гадостью» и «мерзостью». Думаю, Лизкина мама с удовольствием к ней присоединилась бы, и сидели бы они рядышком под потолком, обзывая порядочных хомяков и придумывая им новые нелестные эпитеты. Даже Федора Тихоновича мама обозвала мерзкой крысой. А Афродиту вообще гадиной с тазиком.

Чтобы пресечь конфликт видов и спустить маму со шкафа, пришлось одну комнату отдать хомякам и черепахе. Ну и мне, разумеется. А в другой комнате поселились мама, папа и Пушок, объединившиеся против нас всех.

Афродита не могла сидеть в одном месте и ползала по всей квартире, дабы явить миру свою неземную красоту. Мама не прыгала от нее по шкафам, а только бросала презрительные упреки и называла сколопендрой. Пушок наматывал вокруг черепахи круги, начиная издалека и постепенно сужаясь к эпицентру. Он старательно выгибался дугой и шипел, но Афродите его выкрутасы были по барабану, и она знай себе ползла куда надо. Когда Пушку надоело выделываться без толку, он просто спокойно вставал на траектории черепахи и, прищурившись, ждал, когда она в него упрется лбом. Афродита тыкалась в шерстяное брюхо, как робот-пылесос, а Пушок ласково прижимал ее лапой к полу и ложился сверху, довольно мурча. Афродита сучила лапами и вытягивала голову, совершая ею вращательные движения, выпучивая глаза и широко открывая пасть, – сразу отпадали вопросы о происхождении ее имени, ну чем не богиня красоты. А Пушок, совершенно привыкнув к своей подруге, начищал ей языком панцирь до блеска. И очень беспокоился, когда я выносила Афродиту пожевать одуванчиков на улице.

Хомяки его больше не интересовали. Даже когда Федор Тихонович снова выбрался на свободу и разгуливал по дому, обнюхивая углы, Пушок только приоткрыл один глаз, посмотрел на хомяка и громче замурлыкал, обнимая лапами спящую Афродиту. Тихонович расценил это как карт-бланш своим действиям и залез в мамину сумку.

Я не была в маминой поликлинике, когда там с визитом объявился Федор Тихонович. Но по маминым междометиям, которые она издавала, я поняла, что порядочных хомяков не жалуют и там. К тому же в отсутствие платяных шкафов, маме пришлось запрыгнуть на стол с инструментами, при проектировании которого не учитывались такие прецеденты. Мама свалила стол и автоклав. А мне пришлось бежать спасать Федора Тихоновича, пока его достоинство не пострадало. Он сидел в изоляторе. В судне. И дожидался, когда его одарят должным вниманием и уважением. Пришлось приносить ему извинения и заверения в том, что на его права и свободы никто не посягал. Я проводила маму с Федором Тихоновичем до квартиры, и они разошлись по своим комнатам, хлопнув дверью. Вся эта кутерьма не затронула только сладкую парочку Афродита-Адонис в углу.

Скоро приехала Лиза и забрала свой зверинец, осведомившись у Федора Тихоновича о его здоровье и поздравив несколько молодых семей с пополнением, надеясь, что ее мама не умеет считать до сорока.

Мама с папой устроили праздник, а мы с Пушком-Адонисом, который искал свою Афродиту под всеми тумбочками, грустили и не понимали, зачем всего троим человекам и одному коту целых две комнаты. Ведь у нас еще можно было бы поселить не только хомяков и черепах, но даже, смею предположить, и верблюда. Я нашла в журнале примерные размеры среднестатистического верблюда, и могу вас заверить, что наша квартира больше. Так что верблюд влезет, и даже не один.

Весь мир – театр. И если бы это не сказал Шекспир, это сделала бы я. Наш класс был единственный в школе, который не пыжился, репетируя каждый год роли то кавказских пленников и Му-му, то Катерин и Татьян, чтобы поразить зрителей режиссурой и игрой актеров по Станиславскому. Мы же откровенно халтурили и каждый раз ставили один и тот же «мюзикл» «Волк и семеро козлят». И надо сказать, именно выход козлят срывал овации. Почему, никто не знает, чесслово. Возможно, знал Станиславский. Но он не приходил на наши выступления. Телевидение приходило, радио приходило, газеты приходили, Станиславский – нет. Вся школа обижалась: они тоже могли бы выйти и поскакать козлами, а не разучивать монолог Чацкого.

Скакать козлами было весело. И почему этого не делала вся школа – вопрос, на который нет ответа. Наш номер был незамысловат. Под аккомпанемент пианино по сцене прыгали то семь девчонок в красных юбках, то мама-коза, то волк, то петух, то все вместе. Больше мы ничего не делали. Только прыгали в нужный момент в нужном месте и иногда жестикуляцией и мимикой изображали соответствующий сюжетный ход. Как это все выглядело, я не знаю, так как сама была козленком. И, признаюсь, это мне было по душе. Видимо, бесцельные прыжки и ужимки – мое амплуа. Генка всегда был волком, потому что у него был костюм волка. Его даже пытались переманить лицедеи из 6 «Б» на роль Дубровского, – говорили: «Мы тоже можем мюзикл и поскакать, только волка дайте!»