– А почему, почему? За что?

Я пожала плечамиа:

– В школе был урок рисования, класс снова не справился.

Но я была хорошим другом. Когда однажды Генка появился на пороге с отцовским огромным чемоданом и заявил:

– Я ухожу. В Америку. Ты со мной?

Я, не думая ни секунды, сказала:

– Дай мне одну минуту.

И пошла за чемоданом. Мы еле выволоклись из дома.

– Куда пойдем? – спросил Генка.

– Давай к общежитию, – предложила я.

Мы залезли с чемоданами на ограду, достали буханку из скудных припасов и стали по очереди грызть. Шедший мимо дядя Ваня-сосед, увидев нас, приостановился:

– Что, спиногрызы, из дома выгнали?

– Нет, мы едем в Америку.

– Валяйте, отчаливайте! Если че, я вам денег дам, ха!

Вдруг к нам подошла какая-то мелюзга в трусах и прошепелявила:

– Цё вы туть сидите? Это мой двол.

Мы объяснили, что мы ни в чьем ни во дворе, а в Америке. Мелюзга, услышав о новой игре, завопила:

– Лебята, айда иглать в Амелику!

Через полчаса дядя Ваня наблюдал из окна, как из двора во двор шныряют маленькие эмигранты с огромными чемоданами, и облегченно вздохнул:

– Ух, наконец-то, отдохнем от вас, кровососы.

Но вскоре он, не успев насладиться тишиной и покоем, услышал, как на улице бегают родители кровососов и жалобно кричат:

– Машенька! Васенька! Оленька! Где же вы?

Дядя Ваня, выругавшись «Чего им не живется, сдались им эти кровопийцы», высунулся в форточку и гаркнул:

– Да в Америке они все, в Америке, дайте поспать!

Одна бабуля бухнулась в обморок, остальные же столпились под окном единственного осведомленного человека и потребовали объяснений. Дядя Ваня порекомендовал всем разом идти в одно место, но все же указал координаты Америки, и очень скоро нас депортировали с нашего забора восвояси с конфискацией имущества.

Однажды зимним утром я решила пораньше пойти в школу, но не успела я сделать и несколько шагов, как метель исхлестала меня по лицу, а сугробы, как зыбучие пески поглотили мои валенки. Я развернулась и пошла домой, уверенная, что до школы сегодня никто не доберется. А дома благополучно уснула и не слышала, как долбили по косяку и звонили в дверь. А вечером родители очень удивились, что я прогуляла школу. Но родители еще ничего, вот Генка орал, как разъяренный лев:

– Ты где была? Ты зачем в сугроб влезла? Ты зачем по дороге не ходишь? Я думал, ты провалилась! Дура!

Генка был рядом, когда я падала или, оступившись на лестнице, скатывалась колобком по всем пролетам, а он бежал за мной и кричал:

– Наташка, стой! ты куда так торопишься, меня подожди!

А потом, поднимая меня за шкирку, уважительно хвалил за новый более быстрый способ спускаться с лестницы. Дядя Ваня иногда высовывался в окно и тоном Далай-ламы поучал Генку:

– Слышь, мужик, тебе это надо? Бабы – зло. Послушай мудрого человека, брось это дело, потом же «спасибо» скажешь.

Генка хлопал глазами и молчал, а потом, взваливая палку с портфелями за спину, пихал меня вперед, как будто я забыла дома свои костыли.

У папы были весьма жесткие стандарты красоты для ХХ-го века. Попробуй найди на улицах горда красавицу с длинной косой, без косметики и в платьях. Я, зная об этом, очень любила провоцировать его на несанкционированный митинг за натуральность женщин. Увидев по телевизору какую-нибудь коротко стриженную разукрашенную красотку, я звала папу:

– Папа, смотри, какая тетя красивая.

И забавлялась, наблюдая, как папа плюется и возмущается:

– Да что красивого-то? Да это разве красивая? Да не дай бог приснится такая – паралитиком сделаешься. В огороде пугало красивее и то. Тьфу, кикимора!

Приходя из парикмахерской, окрыленная химической завивкой и хной мама, не успевала отбиваться от папиных комплиментов:

– Тьфу! Как баран. Еще и рыжий.

Но мама же не для папы так старалась, а для подруг – когда они увидятся, то будут долго щебетать, кто, чем, когда и где красился, завивался, одевался и т.д. Как раз у мамы в подругах была тетя Инга, на которую у папы была аллергия и он очень боялся, что она ему приснится и он сделается паралитиком. Поэтому, когда она приходила, папа уходил, буркнув за дверью:

– Тьфу! Чучело!

Глядя на тетю Ингу, все понимали, что этот человек не приемлет полумер и компромиссов. Она представляла собой концентрат всех нахимиченных и раскрашенных женщин во всей вселенной. От взмаха ее накладных ресниц нашу семью, включая кота Пушка, слегка штормило. Вместо лица у нее была рекламная кампания всех существующих видов косметики. Волосы тети Инги, раз и навсегда начёсанные и налаченные, стояли нерушимым монолитом так, что можно было спокойно положить на них вазу с фруктами, что я и сделала. Правда, не вазу и не с фруктами, а тарелку с манной кашей, потому что именно ее я ела, когда она пришла и уселась за стол. Тетя Инга даже не заметила, как я подошла сзади, а мама сделала мне страшные глаза. А я чего? Я ничего. Носят же африканки на головах бананы. Тетя Инга ничем не хуже.

Кроме яркой и блестящей головы, на тете Инге было множество побрякушек – браслетов, бус, цепей, серег и колец. А одежду без люрекса, страз, бисера, пайеток и болтающихся элементов она и одеждой-то не считала. Пушок любил поиграть под столом с какой-нибудь свисающей с ее наряда финтифлюшкой, а я стояла рядом и любовалась своим отражением на ее платьях.

По уровню издаваемого шума, звона и излучаемого блеска тетя Инга вполне могла бы единолично заменить своей персоной бразильский карнавал, береговой маяк или систему оповещения.

Тетя Инга была военной. И муж у нее был военный. И дочь ее была военной. Поэтому она общалась с нами преимущественно строевыми командами. Ее визит обычно выглядел так:

Мама: – Привет, Инга, дорогая!

Инга: – Вольно, Надюха!

Мама: – Пойдем чай пить.

Инга: – Шагом марш!

Мама: – Тебе какого чаю?

Инга: – Надюха! Смирррна! Я сама налью. Отставить!

Заметив меня, тетя Инга вежливо интересовалась моими делами:

– Так! Салага! Докладывай! Как дела?

– Х-хорошшо, – блеяла я.

– Так держжать! Разойдись!

Нашу семью, как и свою, она величала «отделением».

– Отделение! Че за морды кислые? Команды киснуть не было! Отставить! Раз-два!

Мы с мамой слушались ее, как умели. Но тетя Инга никогда не была довольна нашей боевой подготовкой. А Пушок вообще не понимал никаких человеческих слов: ему что налево, что направо, что шагом марш – ничего святого. Сидя на кухне, искрящаяся и переливающаяся тетя Инга обычно курила и ругала на чем свет стоит абсолютно все и всех, начиная от кассирш в магазине и заканчивая новогодней елкой на площади.

– Нет! Ты видела, елку поставили в центре площади? (драматическая пауза). И гирлянду повесили!!! (еще более драматическая пауза). Нет! Ну могли бы уж сразу сигнальные огни зажечь! Пусть уж нас из космоса будет видно! Елка! Гирлянда!!!!

Мама трагически качала головой и прятала улыбку.

– Нет! Ты видела? В магазинах продавщицы ни бе ни ме! Я ей грю по-нормальному «Кругом!», а она лупышами хлопает и стоит. А у нее сзади картошка рассыпалась. И не видит, бестолочь. Нет, ну народ вообще человеческого языка не понимает. Как жить-то? А?

Мама отворачивалась к плите, и делая вид, что ставит чайник, сотрясалась всем телом. Тетя Инга, высказав тревоги относительно судеб мира, уходила, а папа приходил и спрашивал:

– Клопов что ль тут травили? Навоняли-то.

Когда мы бывали в гостях у тети Инги, то, как правило, слепли от султанского убранства ее дома и глохли от команд, издаваемых тремя генералами на плацу.

Однажды тетя Инга притащила к нам сверток и торжественно отрапортовала с порога:

– Надюха! Отставить ходить, как мымра! Равняйсь на современную моду! Раз-два! Я тебе джинсы достала.

Мы с мамой всполошились при этих словах. Я – потому что подумала, что тетя Инга принесла джина. А мама, видимо, по своим причинам. Когда тетя Инга с торжественным видом разложила на диване какие-то синие штаны, я издала вздох разочарования, а мама – восхищения.