У моего дома Анька, отвернувшись, буркнула:

– Иди. Тебя ждут, наверное.

Родители кричали, ругались, снимали с меня заледеневшую шубу, заворачивали в одеяла и грелки, наливали чай и растирали руки, при этом не переставая кричать. А я лежала под тремя одеялами и двумя грелками и, уже засыпая, думала:

– Какие же вы классные. Я. Вас. Люблю..

Кричать сразу перестали, потому что я пробормотала это вслух. Сквозь сон я вспомнила про Аньку:

– Интересно, как там она, наверное, ее тоже сейчас греют грелками и любят изо всех сил.

Утром родителей разбудили странные звуки, доносящиеся из прихожей, как будто кто-то делает глобальную перепланировку квартиры. Выйдя из комнаты, они увидели, как я папиным молотком методично разношу свои лыжи в щепки.

– Спит еще, наверное, – проанализировали они мои действия и пошли спать дальше.

В папином гараже всегда было интереснее, чем в цирке, и даже в зоопарке. Кроме Витькиного снегохода, на котором среди елок особо не покатаешься, там временами случались блестящие представления и шоу. Например, однажды там поселился хряк какого-то Кольки, которого негде было держать, кроме как в папином гараже. Колькиному возмущению не было предела:

– Нет, ну а куда ж я его? На балкон что ль? Дом в деревне продали, а осенью забьем его, только лето продержаться.

Папа был полностью согласен, что на балконе, конечно, хряку не место, и прописал его вместе со снегоходом. Хряк, нареченный хозяевами Полканом, видимо, в надежде, что помимо продовольственных проблем он будет решать и прочие, оправдывать, так сказать свое содержание, оправдывал его как никто другой. В гаражах у кого-то жили куры, и даже коровы иногда бродили среди пятиэтажек в поисках жухлой травы. Но они были просто курами и коровами. А Полкан всем свои существованием доказывал, что вначале было слово. Назвали бы его Розочкой, и жили бы себе спокойно и счастливо. Но имя обязывало, и хряк, достойно носящий его, просто не мог не лаять.

Друг Колька виновато объяснял это тем, что с малых лет поросеночек жил рядом с собакой в будке, которую звали Полканом, поэтому и отзываться стал на это имя. И не видя днем с огнем ни одной свиньи вокруг, не слышал нормального свинячьего языка. Колька пытался похрюкивать, чтобы Полкан мог поговорить с ним, как с равным, но тот не понимал его рулад, и гневно облаивал. Гавкал он натурально, так что соседские собаки, не чуя подвоха, всегда поддерживали его громким лаем. Наш гараж был в полной безопасности, так как Полкан не только лаял, но и устрашающе бился всей тушей об дверь. Поэтому хозяева соседних гаражей решили, что папа завел не иначе как волкодава. Папа сам боялся ходить в гараж, пока там жил хряк Полкан. И Колька боялся. Не боялась только мама, с детства привыкшая ко всякого рода скотине. Эта зверюга ела из ее рук, поджав хвостик-завиток и радостно поскуливая. А потом валилась на пол кверху брюхом и блаженно повизгивала, пока мама его чесала. Мама очень жалела бедную свинку и вешала ей на уши лапшу медоточивым голоском:

– Ах ты мой хороший. Бедненький. Зачем только этот дурень тебя завел. В такой стуже. Без хлева. Там откуда я родом свинки живут в уютном хлеву. И у тебя такой будет. И жена будет. Только ты должен научиться хрюкать. Вот так. Хрю-хрю. Слышишь? Попробуй.

– Х-р-ю…Х-р-ю.

Полкан верил каждому слову, урчал и честно пытался похрюкать, но на приличный свинячий хрюк это совсем не походило. Скорее на засор канализационной трубы.

Полканов хозяин предупреждал папу, а папа предупреждал маму, что свинку ни в коем случае нельзя выпускать на улицу.

– Это почему? – возмутилась мама.

– Я не знаю. Я ни при чем. Колька так велел.

– Ах, Колька велел? – мамин ласковый голосок не предвещал ничего хорошего, – а запереть вас самих в гараже он не велел? Гринписа на вас нет, варвары.

– А я чего? Я ничего. Я тебя предупредил, – ретировался папа.

Мама угрожающе топала к гаражу и бурчала:

– Велели они нам. Я им повелю. Изверги, садисты, изуверы, свиноненавистники.

Полкан при виде мамы изо всех сил пытался вилять своей закорючкой и радостно тявкал, тыкаясь пятачком в сумки с едой. Но на этот раз мама была настроена воинственно против всякого рода скотины и привязала ему на шею веревку:

– Полкашенька, пойдем подышим, дружочек. А то велели они – угрожающе потрясла она кулаком в сторону нашего дома – и распахнула дверь.

В следующую секунду мама поняла о чем говорил варвар Колька и побежала за припустившимся вскачь Полканом. Но куда там. Тот, окончательно определившись с вопросом – кто я, свинья дрожащая или лаять умеющий, носился по окрестностям быстрее чистокровной гончей, впрочем повизгивая и подтявкивая при этом, как последняя шавка. Вонзившись с разбегу в груду кирпичей, Полкан с грозным рыком раскидал их, как стаю волков. А потом стал таскать в зубах какую-то корягу. Мама оскорбленно кричала:

– Ты свинья, Полкан! Неблагодарная!

Но тот мелькал среди елок и гаражей с выпученными глазами и развевающимися ушами, восторженно визжа,и распугав всех ворон. Вскоре он приобрел хвост из стаи бездомных собак, яростно его облаивающих и норовящих схватить за копыта. Если этот караван посыпать светящимся люминофором, то жители соседних планет могли бы наблюдать на ночном небе хаотичное движение кометы Галлеи. А самые суеверные готовились бы к концу света после такого судьбоносного знака.

Конечно, в наши дворы, соседствующие с гаражами, захаживали коровы и куры, но те вели себя прилично. Правда какая-нибудь упрямая корова вставала на дороге и хлопала глазищами на пробку из воющих машин. А подобная процессия марафонцев пробежалась у нас впервые.

– Все. К тетке, в глушь, в Саратов. Сил моих нет, – причитала мама, ковыляя сзади и умоляя Полкана вернуться в родные пенаты. Когда тот устал от своего марафона, то просто резко остановился, истратив весь запас топлива, и свалился, как подкошенный, введя в недоумение свой шлейф из собак.

– Ну все, добегался, окорок проклятый, – подумала мама и побежала щупать пульс и делать искусственное дыхание. Но Полкан самодовольно заурчал, суча копытами, и перекатываясь с боку на бок, подставляя брюхо для процедуры почесывания.

– Все вы одинаковые. Ни стыда ни совести, ни чувства ответственности. Безалаберные, эгоистичные, инфантильные вредители, – читала мама нотации хряку, обобщая его то ли с остальными свиньями, то ли с папиными друзьями, пока прилаживала к загривку веревку. А потом, как Эсмеральда с хряком вместо козочки прошествовала под ошарашенными взглядами прохожих обратно к гаражам. Полкан покорно трусил рядом, разъезжаясь на копытах и виляя хвостиком. После праздничного забега мамы с хряком и собаками, она имела серьезный разговор с другом Колькой и папой, после чего хряк был выкуплен из рабства и отослан в деревню к свинье с нормальным традиционным свинским именем Зинка, которая научила новоиспеченного мужа прилично хрюкать и степенно сидеть в уютном хлеву, а не устраивать олимпиаду по окрестностям. Полкан, изведавший счастье супружества, вел себя чинно и благородно. Только иногда, когда собаки поднимали гвалт по деревне, он тоже срывался на лай, вспоминая свою бесшабашную молодость.

У Лизы жили хомячки. Тридцать четыре головы. Или в чем там считают хомяков. Ее мама считала в тварях и мерзостях. Она не предполагала, что пара хомяков, поначалу не представляющая опасности, так быстро обзаведется детьми, внуками, правнуками и праправнуками. Лиза очень любила своих хомяков. Она была хомячковым идолопоклонником. Лиза умудрялась их даже выгуливать по очереди. Сначала строила временный вольер у подъезда в травке, потом выносила по дружественным группам.

Федор Тихонович выгуливался последним, в гордом одиночестве. Он и жил бобылем в трехлитровой банке, когда все остальные тридцать три штуки были счастливо женаты и собирались в скором времени заселить планету хомяками.