Оставалось понять, как было провернуть операцию так, чтобы никто этого не заметил. Радиосвязь широкого диапазона опасна — прослушать ее достаточно просто, даже если она вскоре стала бы активной. Локальной радиосвязи слишком мало, уж очень узок охват.

«Тогда как же мне организовать….» — задумался Фарвелл, и тут же нужная мысль вспыхнула в его голове, будто удар молнии.

— Господин Главнокомандующий? — Дежурный не постеснялся напомнить о себе. — Это все?

Фарвелл понимал, что вряд ли кто-то подумал бы о том, что нужно анализировать эфир на наличие проводных переговоров. Хотя, даже если подумали бы, то до этого момента времени будет предостаточно на проведение операции.

Даже если Государственная служба безопасности и обнаружит побочный канал связи в эфире, то предпринять никто и ничего не успеет.

— Еще не всё….

Фарвелл подробно расписал дежурному схему установки связи между патрулями и эвакуационными пунктами. К счастью, телебашня была подключена к старой сети электропитания, которая, как и резиденция, питалась от резервных бензиновых генераторов, которые с помощью электромагнитного импульса из строя не вывести.

Началась операция гладко. Определенное количество потока беженцев удалось наладить через оповещение патрулями с помощью громкоговорителей служебных машин. Но спустя считанные минуты после начала вторжения телебашня рухнула, не выдержав сейсмической активности. Центр связи тоже накрыло. Благо, что удалось согласовать порядок действий с ВВС Демьяна, удалось кого-то вытащить, но это было от силы десять или пятнадцать тысяч человек, что много меньше, чем планировал Фарвелл.

Спустя какое-то время он стоял на балконе штаба аэродрома Омеги, и, скрестив на груди руки, наблюдал, как первые аэролеты плавно садились на посадочные площадки, и как оттуда высыпали беженцы. Весенний ветер обдувал щеки Фарвелла короткими порывами, но нес с собой отнюдь не аромат цветущих деревьев и эманации романтики. Ветер пропитался запахом гноившихся ран, запахом пота, и доносил до ушей жалобные звуки человеческого плача и слезных молитв.

Как много людей пострадало из-за трусости одного человека.

Непозволительно много. Конечно, Фарвелл сделал все, что мог. Ему было не за что себя винить, и он это четко осознавал.

Если бы не тщеславие и трусость Ривза, то огромного количества жертв можно было избежать. «Какой же он лицемер» — подумал Фарвелл, невольно стиснув зубы от злобы. Он совершенно точно понял, что ни в коем случае и никогда больше не хотел допускать повторения подобных инцидентов.

Он понял, что должен был сделать что-то и с Ривзом, и с установившимся режимом. Фарвелла просто сжигала мысль о том, что таким же образом, без суда и следствия, могли сбросить Омегу, так же погубив десятки тысяч жизней.

Грудь Фарвелла щемило от гнева, и, не соглашаясь с решением Ривза, Фарвелл медленно качал головой, представляя перед мысленным взором это гадкое, пухлое и вспотевшее лицо. Эти напуганные глаза, эту дрожь, эти истеричные крики. Ривз точно был недостоин править Дираксисом.

Значит, надо было поручить такую ответственную задачу кому-нибудь другому.

— Мне, например, — озвучил Ривз мысли. — Мне.

***

Свет солнца падал на цветущие деревья, рассаженные вдоль тротуаров. Открытые курилки, по типу беседок, находились совсем рядом с плацем. Большим плацем, окруженным квадратом из армейских зданий. Невзрачные такие здания, скучные, однотонные, с серыми стенами.

Алекс стоял, прислонившись поясницей к перилам курилки, и задумчиво смотрел прямо. Он не вглядывался особо, казался абсолютно равнодушным к происходящему, но, все же, кое-что замечал краем глаза. Из казарм выходили курсанты в военной форме, и разбредались по территории призывного пункта, отправляясь к купившим их командирам.

Алекс заметил, как двое курсантов вошли в здание, рядом со входом в которое висела большая табличка с надписью «Столовая».

В животе Алекса проурчало, но на его лице даже мускул не дрогнул. Более того, он совсем не думал о том, что смертельно проголодался. Лишь ощущал это, но физиологию организма игнорировал.

— Как ты? — Алекс вдруг ощутил на своем плече тяжесть ладони Данни, но даже не шевельнулся. — Ал? Ты совсем не разговариваешь.

— Всё в норме, — коротко отчеканил Ал, сфокусированный на чем-то очень своем, и очень тяжелом. У него в голове вихрем кружились мысли о звуковиках, о погибших людях, о погибшем отце. О доме, который он потерял, и о гневе, который испытывал. — Всё в норме, — обращался он при этом куда-то в сторону.

Данни вздохнул. Ему печально было видеть друга, впавшего в такое апатичное состояние. Раньше Алекс любил поболтать, был задирой, инициатором всяких приключений, в которые друзья попадали, а теперь его будто и след простыл. Айрис сидела в курилке на лавочке, рядом с толпой болтавших курильщиков-новобранцев, и смотрела на Данни с Алексом. Изменения в поведении Алекса даже она отметила, хоть и дела ей до этого не было.

После падения Демьяна, и смерти Валериана, она о многом задумалась. Как оказалось, или точнее, как она догадывалась — Алекс ей симпатизировал. А, быть может, и испытывал более глубокие чувства. Сказать честно, мысль эта ей совсем не нравилась, как и сам Алекс.

Ну, как не нравилась. Было приятно. Было приятно дружить с Алексом. Воспринимать его, как брата, однако ни о чем большем речи идти не могло. А вот в теплых чувствах к Данни она убедилась окончательно. Встреча со звуковиком и эвакуация, опасность, угрожавшая Данни, то, что они с Алексом пережили…. Всё это повлияло на ее психику, и некоторые вещи в ее голове вдруг обрели острое осознание.

Чувства и эмоции, о которых ей рассказывал Валериан, о влечении к мальчикам, вдруг стали немного понятнее. Однако, о влечении к девочкам он ничего не говорил. Разве так могло быть? Айрис вспоминала женщину-инструктора, которую видела по приезду в призывной пункт.

Василиса. Кажется, так ее звали. Говаривали, что ее прозвище Кровавый лебедь. Между курсантами ходила молва. Они рассказывали друг другу истории о том, как Василиса вернулась с одной из летных операций единственной выжившей. Она, сама по себе, была человеком достаточно оптимистичным и креативным. Потому даже позволила себе вольность покрасить аэролет в белый цвет, чтобы он как бы выделялся, но ей за это ничего не сделали.

А не сделали потому, что она была блестящим пилотом. Настоящим асом. Наверное, одним из лучших среди летного подразделения забарьерных ВВС. Ей восхищались, а если не любили, то старались помалкивать.

Некоторые до сих пор помнили, как ее аэролет сел на пустой аэродром. Единственный. Из сотни пилотов уцелеть удалось лишь ей одной. Дежурные, находившиеся в мониторной вышке диспетчерской, с замиранием сердца наблюдали за пятнами крови, которые покрывали ее аэролет практически полностью. По темноватой пигментации пятен было понятно, что кровь принадлежала звуковикам, и можно было только догадываться, сколько тварей она перебила прежде, чем выбраться.

Но это не самое удивительное.

Удивительное случилось тогда, когда она распахнула крышку кокпита и спрыгнула на бетон посадочной площадки. Ее красные, грязные от длительного перелета волосы шевелило ветром, глаза прикрывала длинная челка, и на скрещенных у груди руках сидел, и оглядывался, лебедь.

Настоящий лебедь.

Живая птица. А ведь всегда говорили, что никаких птиц даже в помине не осталось.

Василиса, подняв голову, и показав опустошенный взгляд в прорехах прядей челки, улыбнулась. Командиры, застывшие от нее в нескольких метрах, были ошеломлены. По щеке ее медленно скользнула слеза, и она произнесла тихонько, шепотом:

— Лебедь. Представляете? — она крепче обняла птицу, и прижала ее к себе. Всхлипнула, шмыгнула носом, и еще раз прошептала: — Лебедь. Живой, — она оскалила зубы, и заплакала, наклонив голову. Волосы ее свисли как штора, и скрыли лицо. Было видно только оскаленные зубы, и подбородок, по которому градом катились горькие слезы. — Живой…. — всхлипнула она. — Живой….