- Из мужчин-с, горничная Елены Николаевны сказывала, у них только и бывает этот Николай Гаврилыч...

- Так... так... Оглоблин это! - подхватил Елпидифор Мартыныч.

- Оглоблин-с!.. Потом этот поляк!.. Уж не помню, барин, фамилию...

- Жуквич! - напомнил ей Елпидифор Мартыныч.

- Жуквич, барин, Жуквич! - воскликнула Марфуша.

- Это тот злодей, что стрелялся с князем? - спросила Елизавета Петровна по-французски Елпидифора Мартыныча и спросила очень хорошим французским языком.

- Oui, c'est lui![177] - отвечал он ей тоже по-французски, но только черт знает как произнося. - И что же, они любезничают с барышней? - обратился он снова к Марфуше.

- Любезничают-с! - отвечала та, усмехаясь.

- А который же больше?

- Да оба, барин, любезничают! - проговорила Марфуша и окончательно засмеялась.

- А сама барышня, однако, с которым больше любезна? - спрашивал Елпидифор Мартыныч.

Марфуша при этом взглянула на Елизавету Петровну, как бы спрашивая, может ли она все говорить.

- Говори, если что знаешь! - сказала та в ответ на этот взгляд.

- С поляком, надо быть, барин, больше! - начала Марфуша. - Он красивый такой из себя, а Николай Гаврилыч - этот нехорош-с!.. Губошлеп!.. В доме так его и зовут: "Губошлеп, говорят, генеральский идет!".

- Именно, губошлеп!.. Именно! - подтвердил, усмехаясь, Елпидифор Мартыныч.

- Я вам говорила, - сказала Елизавета Петровна опять по-французски Елпидифору Мартынычу, - что у Елены непременно с господином поляком что-нибудь да есть!

- Oui, c'est vrai!.. Il est quelque chose![178] - отвечал и он ей бог знает что уж такое.

- Ну, ты ступай! - разрешила Елизавета Петровна Марфуше.

Та ушла.

- Il est quelque chose! Il est! - повторил еще раз свою фразу Елпидифор Мартыныч.

* * *

Князь после болезни своей очень постарел и похудел; стан его сгорбился, взгляд был постоянно какой-то мрачный, беспокойный, блуждающий и озирающийся кругом. Удар, нанесенный князю поступком Елены, был слишком неожидан для него: он мог предполагать очень много дурного для себя на свете, только не это. Князь считал Елену с пылким и, пожалуй, очень дурным характером, способною, в минуты досады и ревности, наговорить самых обидных и оскорбительных вещей; но чтоб она не любила его нисколько, - он не думал... И его в этом случае поражало не столько то, что Елена ушла от него и бросила его, как то, что она после, в продолжение всей его болезни, ни разу не заехала к нему проведать его. Так поступать можно только или в отношении злейшего врага своего, или вследствие своей собственной, личной ветрености и даже некоторой развращенности, но то и другое предполагать в Елене для князя было тяжело!.. "Кому же после этого верить? В ком видеть хоть сколько-нибудь порядочного человека или женщину?" - спрашивал он сам себя и при этом невольно припоминал слова Миклакова, который как-то раз доказывал ему, что тот, кто не хочет обманываться в людях, должен непременно со всяким человеком действовать юридически и нравственно так, как бы он действовал с величайшим подлецом в мире. Слова эти начали казаться князю величайшею истиной. Склонный и прежде к скептическому взгляду, он теперь стал окончательно всех почти ненавидеть, со всеми скучать, никому не доверять; не говоря уже о родных, которые первое время болезни князя вздумали было навещать его и которых он обыкновенно дерзостью встречал и дерзостью провожал, даже в прислуге своей князь начал подозревать каких-то врагов своих, и один только Елпидифор Мартыныч день ото дня все более и более получал доверия от него; но зато старик и поработал для этого: в продолжение всего тяжкого состояния болезни князя Елпидифор Мартыныч только на короткое время уезжал от него на практику, а потом снова к нему возвращался и даже проводил у него иногда целые ночи. Когда князю сделалось, наконец, получше, Елпидифор Мартыныч однажды остался обедать у него. Князь, сев за стол и попробовав суп, вдруг отодвинул от себя тарелку и не стал больше есть.

- Это точно с ядом! - проговорил как бы невольно сам с собою князь.

Елпидифор Мартыныч намотал себе это на ус и разными шуточками, прибауточками стал напрашиваться у князя обедать каждый день, причем обыкновенно всякое кушанье брал сам первый, и князь после этого заметно спокойнее ел. Чтоб окончательно рассеять в нем такое странное подозрение, Елпидифор Мартыныч принялся князю хвалить всю его прислугу. "Что это у вас за бесподобные люди, - говорил он, - в болезнь вашу они навзрыд все ревели". Князь слушал его и, как кажется, верил ему.

Последнее время Елпидифор Мартыныч заметил, что князь опять сделался как-то более обыкновенного встревожен и чем-то расстроен. Он пытался было повыспросить у него причину тому, но князь отмалчивался.

Взволновало князя на этот раз полученное им снова письмо из Парижа от г-жи Петицкой, которая уведомляла князя, что этот злодей и негодяй Миклаков, измучив и истерзав княгиню, наконец, оставил ее в покое.

"Вы сами, князь, - писала Петицкая, - знаете по собственному опыту, как можно ошибаться в людях; известная особа, по здешним слухам, тоже оставила вас, и теперь единственное, пламенное желание княгини - возвратиться к вам и ухаживать за вами. А что она ни в чем против вас не виновна - в этом бог свидетель. Я так же, как и вы, в этом отношении заблуждалась; но, живя с княгиней около полутора лет, убедилась, что это святая женщина: время лучше докажет вам то, что я пишу в этих строках..."

Письму этому князь, разумеется, нисколько не поверил и, прочитав его, даже бросил в сторону: "Обманывать еще хотят!" - сказал он; но потом кроткий и такой, кажется, чистый образ княгини стал мало-помалу вырисовываться в его воображении: князь не в состоянии был почти вообразить себе, чтоб эта женщина могла кого-нибудь, кроме его, полюбить.

Елпидифору Мартынычу князь не говорил об этом письме, потому что не знал еще, что тот скажет: станет ли он подтверждать подозрение князя в том, что его обманывают, или будет говорить, что княгиня невинна; но князю не хотелось ни того, ни другого слышать: в первом случае пропал бы из его воображения чистый образ княгини, а во втором - он сам себе показался бы очень некрасивым нравственно, так как за что же он тогда почти насильно прогнал от себя княгиню?

Елпидифор Мартыныч между тем, объясняя себе увеличившееся беспокойство князя все еще его несчастною привязанностью к Жиглинской, решился окончательно разочаровать его в этой госпоже и, если возможно будет, даже совершенно втоптать ее в грязь в его глазах.

Для этого приехав к князю вскоре после расспросов, сделанных Марфуше, Елпидифор Мартыныч начал с шуточки.

- Вы, ваше сиятельство, так-таки монахом все и намерены жить? заговорил он, лукаво посматривая на князя.

Тот этим вопросом, по-видимому, крайне был удивлен.

- А у меня на примете какая есть молодая особа! - продолжал Елпидифор Мартыныч, чмокнув губами и делая ручкой. - Умненькая... свеженькая, и уж рекомендую вам, будет любить вас не так, как прежняя.

Князь при этом сделал недовольную и досадливую мину.

- Что за вздор такой вы болтаете! - произнес он.

- Нет, не вздор!.. Шутки в сторону, на прежнюю госпожу вам надобно отложить всякие чаяния: изменила вам вполне...

Князь при этом мрачно и сердито посмотрел на Елпидифора Мартыныча.

- Для кого же это?.. - проговорил он.

- Да для того человека, которого и вы, вероятно, предполагаете.

- Но кто вам сказал это? - продолжал князь с тем же мрачным выражением.

- Господи боже мой! Все заведенье говорит о том - от малого до большого; я лечу там, так каждый день слышу: днюет и ночует, говорят, он у нее! - выдумывал Елпидифор Мартыныч, твердо убежденный, что для спасенья позволительна всякая ложь. - Тогда, как она от вас уехала, стали тоже говорить, что все это произошло оттого, что вы приревновали ее к Жуквичу. Я, признаться, вас же повинил, - не помстилось ли, думаю, князю: каким образом с одним человеком годы жила, а другого неделю как узнала... Ан вышло, что нет, - правда была!