- Но я могу помешать вашим занятиям! - возразила ей Елена.

- О, моя милая! - воскликнула Анна Юрьевна. - Зачем вы это говорите? Вы очень хорошо убеждены, что я решительно ничего не делаю, как только сплю и ем.

- Нет, я в этом не убеждена, - отвечала ей серьезно Елена.

- А мы с mademoiselle Еленой ездили дачу нанимать в Останкино, вмешался в разговор князь. - Она наняла дачку для себя, а я для себя!

- Вот как! - произнесла Анна Юрьевна. - Это, однако, дает и мне мысль нанять дачу, только не в Останкине, а по соседству около него, в Свиблове! Иван Иваныч! - крикнула затем Анна Юрьевна, звоня в то же время в колокольчик.

На этот зов вошел ее главный дворецкий.

- Съездите, мой милый, завтра в Свиблово и наймите мне там дачку. Помещение для меня какое хотите, - мне все равно, но главное, чтобы конюшни были хорошие и сараи.

Иван Иваныч поклонился ей на это и опять ушел к себе.

- Я там поселюсь, - начала Анна Юрьевна, обращаясь к гостям своим, - и буду кататься по свибловским полям на моих милых конях, или, как князь называет их, моих бешеных львах, - чудесно!

Анна Юрьевна страстно любила лошадей и, в самом деле, ездила почти на львах.

- Ну, эти львы ваши, кузина, вам сломят когда-нибудь голову, - заметил ей князь.

- Ах, мой милый!.. Ils feront tres bien!..[109] - отвечала, слегка вздохнув, Анна Юрьевна. - Я так часто в жизни моей близка была сломать себе голову, но не успела только, так пусть же они мне помогут в этом... Ваши занятия в конце мая совершенно окончатся? - отнеслась она затем к Елене, как бы чувствуя необходимость ее немножко приласкать.

- Да! - отвечала та ей сухо.

Она очень хорошо видела, что Анна Юрьевна, говоря с ней, почти насилует себя. Досада забушевала в сердце Елены против Анны Юрьевны, и, в отмщение ей, она решилась, в присутствии ее, посмеяться над русской аристократией.

- Мне очень бы желалось знать, - начала она, - что пресловутая Наталья Долгорукова[19] из этого самого рода Шереметевых, которым принадлежит теперь Останкино?

- Из этого! - отвечала Анна Юрьевна с несколько надменным видом. - Не правда ли, que c'est un etre tres poetique?.. L'ideal des femmes russes![110].

Елена сделала гримасу.

- По-моему, она очень, должно быть, недалека была, - проговорила Елена.

Анна Юрьевна взглянула на нее вопросительно.

- Потому что, - продолжала Елена, - каким же образом можно было до такой степени полюбить господина Долгорукова, человека весьма дурных качеств и свойств, как говорит нам история, да и вообще кого из русских князей стоит так полюбить?

- Князь! Remerciez pour се compliment; inclinez vous!..[111] - воскликнула Анна Юрьевна к князю.

- Я потому и позволяю себе говорить это в присутствии князя, подхватила Елена, - что он в этом случае совершенно исключение: в нем, сколько я знаю его, ничего нет княжеского. А шутки в сторону, - продолжала она как бы более серьезным тоном, - скажите мне, был ли из русских князей хоть один настоящим образом великий человек, великий полководец, великий поэт, ученый, великий критик, публицист?.. Везде они являются дилетантами, играют какую-то второстепенную роль. Суворов был не князь; Пушкин, несмотря на свои смешные аристократические замашки, тоже не князь, Ломоносов не князь, Белинский не князь, Чернышевский и Добролюбов тоже не князья!

- Ну, а князь Пожарский[20], например?.. - перебила ее Анна Юрьевна, слушавшая весьма внимательно все эти слова ее.

Елена при этом мило пожала плечами своими.

- По-моему-с, он только человек счастливой случайности, - сказала она. - И кто в это действительно серьезное для России время больше действовал: он или Минин - история еще не решила.

- Пожарский что? - заметил и князь. - Вот Долгорукий, князь Яков Долгорукий[21] - то другое дело, это был человек настоящий!

- Это тот, который царские указы рвал?.. Но разве одна грубость и дерзость дают право на звание великого человека? - возразила ему Елена.

- Но кроме там вашего князя Якова Долгорукова мало ли было государственных людей из князей? - воскликнула Анна Юрьевна. - Сколько я сама знала за границей отличнейших дипломатов и посланников из русских князей!..

- О, если вы таких людей разумеете великими, то, конечно, их всегда было, есть и будет очень много, - проговорила Елена.

- Но каких же вы-то разумеете великими людьми? - спросила ее Анна Юрьевна уже с некоторою запальчивостью.

- Я разумею великим человеком только того, - отвечала Елена, - кто создал что-нибудь новое, избрал какой-нибудь новый путь, неизвестный, по крайней мере, в его народе; а кто идет только искусно по старым дорожкам это, пожалуй, люди умные... ловкие в жизни...

- Но как же в жизни различить, кто идет по новым путям или по старым? воскликнула Анна Юрьевна. - La vie n'est pas un champ[112], где видно, что есть дорога или нет... Вы говорите, моя милая, какую-то утопию!

- Почему же я говорю утопию? - спросила Елена удивленным голосом: ее больше всего поразило то, с какой это стати и в каком значении употребила тут Анна Юрьевна слово "утопия".

- Решительную утопию! - повторила та настойчиво с своей стороны.

Анна Юрьевна простодушно полагала, что утопиею называется всякая ложь, всякий вздор.

- Ну, однако, поедемте, пора! - сказал вдруг князь, вставая и обращаясь к Елене.

Он, кажется, несколько опасался, чтобы разговор между дамами не достигнул еще до больших резкостей.

- Пора! - отозвалась с удовольствием и Елена.

Анна Юрьевна, несмотря на происшедший спор, постаралась проститься с Еленой как можно радушнее, а князя, когда он пошел было за Еленой, приостановила на минуту.

- Посмотри, как ты девочку изнурил: ее узнать нельзя, - проговорила она ему шепотом.

- Подите вы, изнурил!.. - отвечал ей со смехом князь.

- Непременно изнурил!.. Она, впрочем, преумненькая, но предерзкая, должно быть...

- Есть это отчасти! - отвечал князь, еще раз пожимая руку кузины и уходя от нее.

Когда он завез Елену домой, то Елизавета Петровна, уже возвратившаяся и приведшая себя в порядок, начала его убедительно упрашивать, чтобы он остался у них отужинать. Князь согласился. Елена за ужином ничего не ела.

- Вы, кажется, хотите голодом себя уморить? - заметил ей князь.

- Все противно! - отвечала ему Елена.

Елизавета Петровна при этом ответе дочери внимательно посмотрела на нее.

В самый день переезда Григоровых на дачу их постигнул траур; получена была телеграмма, что скоропостижно скончался Михайло Борисович Бахтулов. Князю Григорову непременно бы следовало ехать на похороны к дяде; но он не поехал, отговорившись перед женой тем, что он считает нечестным скакать хоронить того человека, которого он всегда ненавидел: в сущности же князь не ехал потому, что на несколько дней даже не в состоянии был расстаться с Еленой, овладевшей решительно всем существом его и тоже переехавшей вместе с матерью на дачу.

В Петербурге смерть Михайла Борисовича, не говоря уже о Марье Васильевне, с которой с самой сделался от испуга удар, разумеется, больше всех поразила барона Мингера. Барон мало того, что в Михайле Борисовиче потерял искреннейшим образом расположенного к нему начальника, но, что ужаснее всего для него было, - на место Бахтулова назначен был именно тот свирепый генерал, которого мы видели у Бахтулова и который на первом же приеме своего ведомства объяснил, что он в подчиненных своих желает видеть работников, тружеников, а не друзей. Барон, насчет которого были прямо сказаны эти слова, только слегка побледнел, и затем генерал при каждом докладе его стал придираться ко всевозможным пустым промахам и резко выговаривать за них. Барон молча выслушивал все это и в душе решился сначала уехать в четырехмесячный отпуск, а потом, с наступлением осени, хлопотать о переходе на какое-нибудь другое место. В один день, наконец, он высказал генералу свою просьбу об отпуске.