Миклаков некоторое время затруднялся отвечать, но потом, как видно, надумал.

- Если уж вы знаете об этом, то скрывать, конечно, нечего... Есть!

- Что же, сын или дочь? - добавила г-жа Петицкая, по обыкновению, самым невинным голосом, как будто бы ничего об этом не знавшая и в первый раз еще слышавшая о том.

- Сын-с! - отвечал ей Миклаков довольно вежливо.

"Князь, я думаю, очень этим доволен?" - хотела было первоначально спросить княгиня, но у ней духу не хватило, и она перевернула на другое:

- А вот что еще мне скажите: правда ли, что Жиглинская не хотела было крестить ребенка?

Вопрос этот опять очень смутил Миклакова: от княгини он не хотел бы ничего скрывать и в то же время при г-же Петицкой не желал ничего говорить.

- Что за пустяки такие! - произнес он, усмехаясь.

- Я думаю, что вздор! - подхватила княгиня. - Потому что, если б это правда была, то это показывало бы, что она какая-то страшная и ужасная женщина.

- Нет, она вовсе не страшная и не ужасная женщина, - отвечал Миклаков уже серьезно, - а немножко эксцентричная - это действительно; но в то же время она очень умная и честная девушка!

- Не знаю, может быть, это от ее эксцентричности происходит; но про нее, в самом деле, рассказывают ужасные вещи, - вмешалась в разговор г-жа Петицкая.

- Мало ли про кого что рассказывают-с! - отвечал ей с ударением Миклаков, он сам слыхал про г-жу Петицкую такие вещи, которые тоже могли бы показаться ужасными; но только не хотел ей напоминать теперь о том.

Княгиня между тем оставалась печальной и смущенной; ей невольно припомнилось то время, когда она была невестой князя, как он трепетал от восторга при одном ласковом взгляде ее, от одного легкого пожатия руки ее, и что же теперь стало? Княгиня готова была расплакаться от грусти. Ее печальный вид не свернулся с глаз Миклакова и навел его тоже на весьма невеселые мысли касательно собственного положения.

"Она все еще, кажется, изволит любить мужа, - думал он, играя в карты и взглядывая по временам на княгиню, - да и я-то хорош, - продолжал он, как-то злобно улыбаясь, - вообразил, что какая-нибудь барыня может заинтересоваться мною: из какого черта и из какого интереса делать ей это?.. Рожицы смазливой у меня нет; богатства - тоже; ловкости военного человека не бывало; физики атлетической не имею. Есть некоторый умишко, - да на что он им?.. В сем предмете они вкуса настоящего не знают".

"Все это прекрасно-с!" - рассуждал он затем, придя домой и в том же озлобленном настроении. - Но если я в самом деле не имею для ее сиятельства никакого значения, то зачем же мне в таком случае таскаться к ней каждый день?.. Надобно, по крайней мере, сделать ей декларацию: "так и так, мол, а там как вам угодно будет". Но Миклаков очень хорошо знал, что на словах он не в состоянии будет сделать никогда никакой декларации уж по одному тому, что всякий человек, объясняющийся в любви, до того ему казался смешным и ничтожным, что он скорее бы умер, чем сам стал в подобное положение.

"Мы княгине напишем! - решился он после некоторого размышления. - Благо бумага все терпит: трус на бумаге может явиться храбрецом; подлец нагло говорит о своем благородстве, она смиренно переносит всякую ложь, пошлость, глупость, - виват бумаге! Напишем-с", - повторил еще раз Миклаков и действительно написал. Письмо его вышло в том же юмористическом и насмешливом тоне, хоть вместе с тем на сердце у него сильно щемило и болело.

"Милостивая государыня, княгиня Елизавета Сергеевна! - писал он. - Если дьяволам дозволено не бескорыстно возводить свои очи на ангелов земных, именуемых женщинами, то я виновен в том пред вами и пылаю к вам неудержимой страстью, после которой опять, может быть, придется еще раз сойти с ума. С вашей стороны прошу быть совершенно откровенною, и если вам не благоугодно будет дать благоприятный на мое письмо ответ, за получением которого не премину я сам прийти, то вы просто велите вашим лакеям прогнать меня: "не смей-де, этакая демократическая шваль, питать такие чувства к нам, белокостным!" Все же сие будет легче для меня, чем сидеть веки-веченские в холодном и почтительном положении перед вами, тогда как душа требует пасть перед вами ниц и молить вас хоть о маленькой взаимности".

Отправившись, как и всегда, вечером к княгине, Миклаков захватил это письмо с собой. Г-жу Петицкую он застал там же, она еще и не уходила со вчерашнего дня от княгини. Сели, как водится, играть в карты. Миклаков беспрестанно щупал себя за карман, как бы опасаясь, чтобы письмо оттуда не выскочило. Сам он был при этом бледен и заметно встревожен. Все это заметили княгиня и г-жа Петицкая. Последняя вряд ли не догадалась, что "на тут немножко лишняя, потому что, воспользовавшись первой удобной минутой, вышла. По уходе ее Миклаков заговорил каким-то могильным и торопливым тоном:

- Вы как-то просили меня прочесть вам мои сочинения, - все это вздор, они не стоят того, а вот я лучше желаю, чтобы вы прочли то, что я собственно для вас написал. Можно вам передать это?

Тут уж княгиня, в свою очередь, побледнела.

- Давайте! - проговорила она торопливо.

Миклаков вынул из кармана письмо и подал его ей. Княгиня сейчас же спрятала его в карман.

- Я завтра приду за ответом! - присовокупил Миклаков.

- Приходите! - отвечала княгиня протяжно.

Г-жа Петицкая довольно долго еще не возвращалась, но Миклаков и княгиня ни слова уже не говорили между собой и даже не глядели друг на друга.

Весь следующий день Миклаков провел в сильном беспокойстве и волнении. Он непременно ожидал, что когда придет к Григоровым, то усатый швейцар их с мрачным выражением в лице скажет ему строгим голосом: "Дома нет-с!".

Но швейцар, однако, встретил его с обычной своей флегмой.

- А что, дома княгиня? - спросил его Миклаков.

- У себя-с! - отвечал швейцар, повертывая к нему свою засаленную спину и вешая вместе с тем его пальто на обычном гвоздике.

Миклаков прошел в гостиную, где княгиня всегда его принимала, но там никого не застал и оставался довольно долгое время один, так что, увидав выглянувшую на него из-за дверей с любопытством горничную, он поспешил сказать ей:

- Доложи княгине, что я пришел.

- Слушаю-с! - отвечала та и, вероятно, сейчас же доложила, потому что княгиня, наконец, вышла. Лицо ее имело весьма расстроенное и как бы испуганное выражение.

- Bonsoir[147], - сказала она и тотчас же села на диван в несколько церемонной позе.

Миклаков тоже сел невдалеке от нее и тоже в церемонной позе. Разговор между ними не начинался несколько минут, наконец, Миклаков прервал это молчание.

- Я пришел получить ваш ответ на мое письмо... - проговорил он.

- Вы уже получили его! - отвечала княгиня, держа глаза совсем опущенными в землю.

- То есть я не прогнан: значит, я могу растолковать это совершенно в мою пользу?

- Я не знаю, ей-богу, - отвечала княгиня, не поднимая глаз.

- Как вы не знаете? - спросил Миклаков, удивленный и испуганный таким ответом. - Я, кажется, весьма прямо и ясно спросил.

Княгиня молчала.

- Почему же вы отвечаете мне так уклончиво? - присовокупил он.

- Потому что я не могу иначе отвечать! - сказала княгиня.

- Отчего ж не можете?

- Оттого, что я на днях совсем уезжаю в Петербург к отцу и матери своей.

И слезы при этом заискрились на глазах княгини.

- В Петербург уезжаете, навсегда!.. - повторил глухим голосом Миклаков. - И вы давно имели это намерение?

- Давно!

- Ну, и то хорошо, что я раньше этого не знал!.. Было в жизни хоть несколько минут счастливого самообольщения... Ох, боже мой, боже мой! - как бы больше простонал Миклаков.

Княгиня обмирала и едва могла переводить дыхание. Получив накануне объяснение в любви Миклакова, она с той поры пережила тысячу разнообразных и мучительных чувствований: сначала она обрадовалась, потому что для нее найдена, наконец, была цель в жизни, но потом и испугалась того: как! Отвечать любовью совершенно постороннему человеку? Что скажет ее совесть?.. Что скажет князь... общество? Отказаться же от этой любви - значило опять обречь себя на скуку, на одиночество, а такая жизнь казалась княгине теперь больше невозможною, и она очень хорошо сознавала, что, оставаясь в Москве, не видеться с Миклаковым она будет не в состоянии. Чтобы спасти себя от этого соблазна, она решилась уехать в Петербург, к отцу. С этим намерением княгиня пробыла весь день и с этим же намерением приняла Миклакова; но его расстроенный вид, его печаль и отчаяние, когда она сказала ему свое решение, сильно поколебали ее решимость: она уже готова была сказать ему, что она, пожалуй, и не поедет, однако, произнести эти слова ей было невыносимо стыдно, и она сочла за лучшее промолчать.