Больше Фому Фомича наградить за геройство ей было нечем.

– Хорошая вещь, – обрадовался моряк. – На «Медузе» у судового лекаря был точно такой же, купленный за три гинеи и два шиллинга!

Обратно к вырубке Полина Афанасьевна поскакала одна, в мрачной решимости. Амбар не спасти. Через час французы туда пробьются. А значит, выбора нет…

Правильно сделала, что вернулась. Командир из Митеньки вышел аховый. Мужики разбрелись по лагерю, собирали французское добро, всё подряд: оружие, тарелки, одежду, палаточный брезент. Некоторые успели налакаться из фляжек. Ладно хоть караульные от ямы не отошли, стерегли пленных.

Криками, тычками, пинками помещица быстро навела порядок. Все задвигались, забегали. Вдоль всего амбара, снаружи и внутри навалили разной горючей дряни. Набрали пороху из солдатских лядунок, рассыпали дорожками.

– Зажигай факела! – приказала Катина. – Становись!

Долго собиралась с духом. Сейчас сгорит всё ее богатство, ничего не останется. Как потом жить, чем? Бог знает.

Только что ж теперь кручиниться.

– Жги!

Пламя взметнулось в тридцати или сорока местах. Свой факел Полина Афанасьевна занесла внутрь, запалила пороховой хвост. Шипя и плюясь, огонь побежал к соломенным грудам.

Всё. Кончено.

Выйдя наружу и более на амбар не оборачиваясь, только чувствуя спиной разгорающийся жар, Катина крикнула Ларцеву:

– Бери Александру, бери людей, оставь мне только караульных. Догоним.

Тот ничего не заподозрил. Был доволен, что мужики по его команде построились и идут, куда он ведет.

Ларцев с Сашей для остатнего дела были ни к чему.

Дело было страшное, однако необходимое: перебить пленных французов, чтобы не достались Бошану.

В караульные Катина поставила не абы кого, а мужиков крепких, нечувствительных. С самого начала знала, чем оно всё закончится.

Подошла к яме. Остановилась.

Французы жались один к другому. Их было – пересчитала – двадцать шесть душ. Половина покалеченные, нестоячие.

– Чего ждем, барыня? – негромко сказал Селифан, деревенский скотозабойщик. – Кончать их надо. Я как думаю? Пускай которые ходячие вылазят по одному, вроде как для допросу. Мужики подводят ко мне, я обухом в темя – и готово. Не пикнет. Работы на десять ударов. А лежачих после прямо в яме уходим.

– Пошли отсюда, – повернулась Катина к остальным. – Не будем марать руки окаянством. Французы теперь много не навоюют. Им бы до границы добежать, пока кони с голоду не передохли.

Потом, конечно, она корила себя за слюнтяйство. Покалеченных не убили – ладно, но десяток здоровых возьмут в руки оружие и еще понаделают лиха. Чья будет в том вина? Полины Катиной, ее чувствительного мягкосердечия, за которое сама же она так осуждала покойного супруга.

Даже поделилась своими терзаньями с отцом Мироклем.

Тот молвил:

– Сказано: «Мне отмщение и Аз воздам». Не со всем я в Писании согласен, но в сие верю. Бог иль судьба сама решит, кому и чем воздать.

От такого глупого утешения Полина Афанасьевна отмахнулась, но поп оказался прав.

Мало кто из французов вернулся из России живым. Скоро ударили беспримерно ранние морозы, повалил снег, и пали от бескормицы неприятельские лошади, а вслед за ними сгинули и голодные, холодные солдаты. Воздалось им и за спаленное Вымиралово, и за усадьбу, и за овес. Безо всякого со стороны Полины Афанасьевны окаянства.

О том же самом – небыстрой, но неизбежной мзде за всякие злые и добрые деяния – шла застольная беседа в катинском доме год и девять месяцев спустя.

21 июля это было, во вторник, за праздничным ужином. Что праздновали и с кем – о том в свое время, а о справедливости судьбинного промысла завел речь Платон Иванович.

С позапрошлого года в Вымиралове переменилось многое, и не перечислить. Почти всё, иное даже до удивительности. Об этом Платон Иванович тоже рассказал, ради дорогого гостя. Сидение бывшего деревенского старосты за барским столом, в крахмальной салфетке на груди и с бокалом клюквенного морса в руке, тоже было из разряда нововведений.

Оратор был красноязычен и неспешен, но никто никуда не торопился, все слушали с удовольствием, даже про хорошо известное.

– Той злою осенью всем нам представлялось, что Бог отвернулся от чад Своих. Поразил Он нас огнем и мечом, хладом и гладом, всей нашей жизни разрушением. И возроптали многие, вторя Иову многострадальному: «Возопию, и нигде же суд! Пред лицом моим тьма!». И горько сетовали матери, когда в студеных земляных жилищах, средь темного леса, стали умирать слабые младенцы.

Платон Иванович и раньше-то был книжник, а теперь, в новом своем статусе, полюбил выспренность. Его лаудация была пространна и чувствительна.

Поминая тяготы первой после нашествия зимы, вития сказал, что тогдашнее Вымиралово впору было переименовать в «Выгоралово».

– Ничего от села не осталось, одни головешки. Погибла в пламени прегордая усадьба со всеми постройками. И над пустынею высилась только церковь с колокольней. Злой неприятель пробовал сжечь и их, но огонь лишь закоптил каменные стены, и до самой весны средь снежных полей стояло страшное черное нечто, будто храм не Богу, а Диаволу. Но миновало невеликое время, новопобеленная церковь воскресла, яко птица Феникс из пепла, а вместе с нею и наше Вымиралово. Имя ему теперь должно быть «Выживалово»! Открылось нам, что не карал Господь люди своя, а испытывал. Увидев же, что испытание пройдено, прещедро наградил! Ничегошеньки война нам не оставила, лишь рубища и пепелища, а ныне, чудом Божиим, мы благи и преуспеяны как никогда прежде!

Полина Афанасьевна кивала, чтобы не обижать соратника, но внутренне скептицировала. Чуда-то, положим, никакого не было. Помимо рубищ и пепелищ война оставила еще кое-что: сто двадцать крепких французских фургонов, да вдвое столько лошадей. Немалый капитал, который – ежели с умом – можно было обратить в настоящее богатство. А ума помещице хватало.

Первое, что она сделала – еще раньше, чем по дороге на запад ушла вражеская армия – угнала конный поезд подальше в лес и спрятала. Не только от неприятелей, но и от своих. Русская армия реквизировала лошадей и повозки не хуже французской. Надо было переждать, когда военная власть закончится и установится обычная.

Но вот ушел Кутузов бить французов, следом прогромыхали по осенней слякоти многоверстные обозы и отставшие пополнения. В Москве снова воссел губернатор, в искалеченный город стали возвращаться жители, худо-бедно заработали рынки, и Катина начала распродавать свой гужевой транспорт. Шел он нарасхват. Лошади и справные телеги у населения подчистую забрала армия, а всем ведь надо перевозить товар, бревна с досками, дрова. Половина трофеев ушла за неделю, по пятьсот целковых за конную пару с повозкой. Тридцать тысяч рублей! Можно было бы и дороже, если б не спешить, но помещица боялась, что закончится овес. У нее люди и лошади ели одно и то же, другой пищи не было.

С оставшимися шестьюдесятью подводами Полина Афанасьевна распорядилась так: поделила мужиков на артели, отпустила под оброк гужевыми извозчиками. Тут-то настоящие деньги и полились. Москва залечивала великие раны, средь развалин всюду стучали топоры, скрипели пилы, только подвози строевой лес. Скоро Катина уже пожалела, что продала половину фургонов.

В мае она начала ставить новое Вымиралово. Пришлось нанимать по окрестным деревням плотников – свои мужики были нужней на извозе. Для себя и Сашеньки пока что поставила временный сруб в четыре комнатки. Все равно домоседничать было некогда, в сутках не хватало часов для работы.

Уже летом обещание, данное крестьянам, исполнилось: вместо прежних изб поднялись новые. Тогда же отбелили и церковь с колокольней.