– Как взорвать, Фома Фомич знает.

Англичанин важно кивнул – он уже достаточно понимал по-русски, чтобы следить за разговором. Объяснил, правда, на своем наречии, но Митя перевел.

– Хороший запальный шнур сделать не из чего, а то было бы проще, но можно скрутить и пропитать смолой соломенный жгут. Он будет гореть секунд десять, потом огонек достигнет пороха, и готово. Подорвется один бочонок, а за ним остальные. От такого взрыва разметает всех кто на поляне, а слышно будет аж в Звенигороде.

– Десять секунд это сколько? – нахмурился мельник.

– Это как до десяти досчитать.

Тут стало тихо.

Полина Афанасьевна вздохнула. Дальше – она знала – начнется трудное. Надо было удалить Сашеньку.

– Друг мой, сделай милость, замешай мне травяной декокт от мигрени. Что-то совсем невмоготу, – попросила Катина. У ней иногда бывали приступы жестокой головной боли, и внучка умела делать хорошее лекарство.

Когда девочка ушла, помещица сказала:

– Тому, кто запалит жгут, не убежать. Решать надо.

– Жребий бросим! – воскликнул Ларцев. – Как древние спартанцы!

Мельник возразил:

– Не знаю, каковы были портанцы, но коли выпадет Фильке Косому, он струхнет. А у Микишки трясучего огниво из рук вывалится, он и ложкой-то с первого раза в рот не попадает. Нет, тут верный человек нужен. Чтоб без промашки.

Все опять умолкли.

Отец Мирокль, присутствовавший не для военной пользы, а по своему сану, раздумчиво заметил:

– Здесь, однако, возникнет осложнение теологической природы. Подорвавший себя будет хоть и герой, но самоубийца. Я его отпеть не смогу, и в церковной ограде похоронить тоже нельзя будет. С другой стороны, ежели он на пороховых бочонках взорвется, поди, и хоронить будет нечего?

На сие соображение никто не откликнулся.

Помедлив еще немного, но не слишком долго, чтоб не вернулась Саша, помещица сказала то самое, трудное:

– Не тужьтесь, я уж всё придумала. Надену сержантову синюю куртку. Сяду на облучок. Вроде как я маркитантка, у французов их много. Язык я знаю. Кто спросит – отвечу. И рука запалить жгут у меня не дрогнет… Что уставились? Я старше вас всех, пожила на свете довольно. Опять же овес мой, амбар мой и люди мои. Внучку мою Александру берегите, не обижайте. Теперь она будет вымираловской помещицей.

Говоря про обиду, Полина Афанасьевна смотрела в глаза Ларцеву.

– Стоит ли овес, хоть бы даже столь обильный, вашей жизни? – вскричал в волнении отец Мирокль. – Пускай пропадет, бог с ним совсем!

– Он не пропадет. Он французам достанется, а я этого стерпеть не могу.

Митенька же сказал про другое:

– Я по-французски тоже объясниться смогу! Как вы могли подумать, сударыня, что я такое допущу! Я, может быть, зелен и смешон, но я русский офицер! Уж солому-то поджечь сумею!

– Как? Одной рукой?

Осекся.

– Нет, барыня, – сказал тут Лихов. – Не пустим мы тебя. А то как нам потом мiру в глаза смотреть, коли нас баба перемужичила? Вот как мы сделаем. Возницей сяду я, я и подожгу. А ты, барин, наденешь мундир и будешь вроде как француз. Спросят на въезде – ответишь. Как в лагерь въедем, слезай с телеги и дуй прочь. Не бегом, но ходко. Я минутку обожду, прежде чем поджигать. И всё! – прикрикнул он, когда Катина хотела возразить. – Не о чем боле толковать!

– И всё! – махнул здоровой рукой Ларцев. – Я тут командир. И командовать операцией «Овес» буду я! А вы, мадам, лицо статское, так не вмешивайтесь!

Он собирался произнести еще что-то строгое, но его речь прервало горестное стенание.

Это взвыла Агафья. Никто и не заметил, когда она подошла. Замычав, горбунья пала наземь, обхватила мужа за колени, стала бормотать: «Не пущу… не пущу…».

Отец Мирокль, нагнувшись, утешил ее:

– Не плачь, бедная. Возьму кривду на душу. Отпою Кузьму павшего на поле брани. И дозволю в освященной земле похоронить – что останется. Будешь к церкви на могилку приходить.

А Полина Афанасьевна сидела в потрясении. Никак не ждала она такого оборота. Могла сейчас думать только об одном: поживу еще.

Удивительно, но эта мысль наполнила ее счастьем. Вот ведь живешь на свете, говоришь себе год за годом: жизнь мне не в радость, окончится – и бог с ней. Еще и муж-покойник космическим эфиром заманивает. Но вдруг приготовилась завтра умереть, а умирать не придется, и желтые листья пронзительно красивы, серое осеннее небо хрустально, и внучка посмотрела с улыбкой – от счастья защекотало в носу.

Дура старая, рассердилась на себя Полина Афанасьевна и больше на пустяки голову не тратила.

Завтрашнюю «операцию» (слово-то какое, будто под нож к хирургу ложиться) готовили уже без помещицы. Она и не влезала. «Перемужичивать» мужчин, когда они берутся за дело, не нужно – тут Кузьма прав.

Кое-что они трое – мельник, Митенька и Фома Фомич – перерешили по-своему. В засаду у моста постановили отправить все восемьдесят ружей, чтобы залп получился страшней. Ларцев назвал этот участок «центром позиции». Начальствовать там будет англичанин. Женкин наведался к мосту, оглядел кусты, пересек реку бродом и потом добежал лесом до «правого фланга», сиречь до Козлиного оврага, повсюду отмеряя время.

Для амбара (по-Митенькиному это был «левый фланг») надо было еще мужиков, и за ними на Гнилое озеро отправился Кузьма. Привел сорок человек. Им ружья не понадобятся, хватит топоров. Было сговорено, что их возьмет под начало Ларцев, когда, сопроводив Лихова к французскому лагерю, вернется обратно. Эта часть «диспозиции» Полине Афанасьевне казалась сомнительной. Вернется ли Митя? Не сшибет ли его взрывом? Но помещица промолчала. В любом случае амбаром, ради которого все сражение, она собиралась заняться сама. А гладко пойдет – еще доспеть и за реку, к французскому обозу.

Ночью лагерь не спал. Англичанин учил ружейных партизан взводить курок и палить так, чтоб не попасть в соседа, да хорошо бы не вразнобой, а стройным залпом. Тогда французы подумают, что в засаде настоящие солдаты. Без конца слышалось: «Tselsa! Pli!», и потом трещали незаряженные ружья, с каждым разом всё слаженней.

Ларцев поделил топорных мужиков на четыре «взвода» по десять человек и покрикивал тонким голоском: «Первый взвод, бегом до нужников! Теперь разом обратно, ко мне! Второй взвод, за топоры!» – и прочее.

Виринея, Агафья, Сашенька и отец Мирокль готовились ухаживать за ранеными. Щипали из ветоши корпию и потом кипятили ее в котле, делали шины для переломанных рук и ног. Поп забивал гвозди – сколачивал носилки.

Одним словом, на освещенной кострами поляне было многошумно – и захочешь, не уснешь.

Тише стало только к рассвету. Мужики улеглись, но видно было, что заснули немногие – кто покрепче духом или потусклее воображением. Остальные ворочались, многие шептали молитву.

Полина Афанасьевна прошлась по лагерю, глядя на каждого. Она тут знала всех, с детства. Кого-то завтра убьют, кого-то покалечат…

Сашенька с Ларцевым сидели, накрывшись тулупом, держались за руки. В иное время Катина нахмурилась бы, а ныне только вздохнула. Ежели мальчик завтра от взрыва не убежит, его будет жалко, но внучку жальчей.

Поразительный, конечно, субъект был Лихов. Разлегся у костра и спокойно спал, будто это не последняя ночь в его жизни. Горбунья сидела рядом, держалась за голову, раскачивалась. Наверно, молила Богородицу о новом чуде.

Дрых и англичанин, держа в руке какую-то бумажку. Полина Афанасьевна осторожно взяла, почитала. Это были слова, потребные для завтрашнего командования: «Za mnoi! Ne otstavai! Zhivei! Bashku otorvu! Ne podvodi rebyatushki! Yeti tvoyu mat!». Должно быть, англичанина учила не Сашенька.

Тьма была уже не черной, а густо-синей. Пожалуй, пора.

Катина подошла к дереву, на котором висел чугунок, ударила палкой. Подъем!