Он передернулся, и на устах снова появилась улыбка.

– А только поменялось что-то. Может, вышла мне послабка – оттуда или оттуда, – он показал сначала вверх, потом вниз, – с небес ли, из преисподни ли, не ведаю. Поп наш полковой, когда я отпуск брал, сказал: «Героям все грехи прощаются. Такие как ты, сыне, отечеству надобны. От вас народу поучение и пример».

Улыбка растянулась шире, в ухмылку, голос сделался насмешлив.

– Кто и герой, ежели не я? А коли от меня народу поучение и пример, льзя ль мне дур-девок подвешивать, а после вниз кидать? Не геройское это дело. И решил я твердо-натвердо: последний раз себя потешу, и хватит. Наградит меня царь поместьем с крестьянами. Ежели прихватит меня на полнолуние – возьму какую-нито девку кудрявую, придумаю ей провинность и зачну сечь. Подвешу, в рот кляп засуну, чтоб молчала. Попробую удержаться, не до смерти запороть. А хоть и запорю – кто ж герою Отечественной войны это в вину поставит? Героям всё можно. Я и вас двоих порешу не потому, что вы на меня в суд-полицию донесете, – сказал он как о чем-то маловажном. – Вини меня перед кем хошь в чем хошь, ничего мне не будет. Сами концы в воду спрячут, чтоб великого звенигородского героя не зачернить. А верней всего, и слушать тебя, старую ненужницу, не захотят.

– Зачем же тебе нас убивать, если ты не страшишься? Что я жену твою застрелила – ты вроде сам тому рад. А если все же хочешь отомстить, убей меня одну. Внучка тебе ничего не сделала. Ее, юную девицу, в суде уж точно слушать не станут. Что же ей из-за меня погибать?

Страшно Полине Афанасьевне уже не было. Только противно. Очень уж погано безумец дышал ей в лицо чесноком и табачищем.

– Не-ет, – Кузьма поднял голову вверх, на Сашеньку, и сглотнул. – Я не барышню из-за тебя убью, а тебя из-за барышни. Больно хороша она стала. Оскоромлюсь еще разочек, уж совсем напоследок. Сделаю себе такой подарок. Тебя, стерву старую, прямо сейчас кончу, а ее подержу в погребе месяцок, до следующей луны. Посидишь, поскучаешь, кудрявая? – крикнул он. – Буду тебя сладко кормить-поить. Хошь, книжек из города привезу.

Александра стала карабкаться выше.

– Полазай, полазай! – хохотнул Лихов. – Никуда не денешься. Я, милая, по моему дубу сызмальства шастаю, быстрее белки. Ну побудь там покудова, незачем тебе плохое видеть.

Придвинулся к Полине Афанасьевне.

– Все, старая, прощаюся с тобой. Барыня ты была хорошая. Справедливая, башковитая. Зря только пистолет свой двухствольный тогда англичанину подарила. То-то вторая пуля тебе сейчас пригодилась бы.

– А он отдарился, Фома Фомич, – ответила Катина. – Хорошего двухствольного не нашел, но привез из Швеции пару карманных, одноствольных. Преподнес с пословицей: долг-де платежом красен.

И прямо через карман платья, левою рукой, выстрелила извергу под вздох. Вышло негромко, потому что в упор.

Глядя Лихову прямо в выпучившиеся глаза, помещица со всей мочи пихнула его в грудь. Он плюхнулся на задницу, зажимая руками рану. Рот разинул, но ни слова сказать не мог – перешибло дух.

– Прав ты, – сказала Полина Афанасьевна, глядя сверху. – Героя никто судить не захочет, они державе для примера нужны. Но про героя вот что понимать следует. Он много полезней не живой, а мертвый. Герои навроде тебя, они только на войне хороши. А для мира и для мiра вы такие не надобны. От вашего бесонеистовства одно зло. Как и отчего ты помер, кроме начальства, никто не узнает. Похоронят тебя с почестью и будут потом в книжках писать, какой геройский герой был Кузьма Лихов.

Она постояла еще минуту-другую, подождала. Умирающий завалился, немного похрипел, подергался. Наконец затих.

Тогда Полина Афанасьевна крикнула внучке, добравшейся уже почти до самой верхушки дуба:

– Саша, остановись! Успеешь еще на небо! Спускайся на землю!

Тем история вымираловского селенового маниака и закончилась, а жизнь продолжилась дальше.

– Devilishly strange, isn’t it, – вполголоса сказал муж. – Why on Earth does it have to take so long?[2]

Супруги между собой изъяснялись то по-русски, то по-английски, то по-французски, иногда перескакивая с одного языка на другой и сами того не замечая.

– Ммм? – рассеянно переспросила Александра. Мысли ее были далеко. Опять волновалась о бабушке. Четыре с лишком месяца – долгий срок.

В конце октября из Вымиралова пришло письмо, обычное по своей краткости, но необычное по известию:

«Друг мой Сашенька,

Сколь веревочке ни виться, а конца не избежать. Сама же я, старая дура, и виновата, в семьдесят пять лет гонять верхами по скользкой дороге. Оступилась моя Земфирка, тоже старушка, на косогоре близ паромной переправы, упала, переломила себе хребет, а мне кость в верху бедра. Доктора говорят, не заживет и сделать ничего нельзя. Теперь до гроба только лежать в креслах, в окно глядеть.

Я этак жить не буду. Скушно. Виринея дала мне одну хорошую травку. От нее заснешь и не проснешься. В космическом эфире Луций меня уж заждался. Никто ничего не подумает – померла старая, и померла.

Но очень мне желательно перед тем повидаться с тобою. Не от старческой сантиментальности (хоть и очень хочется взглянуть на тебя еще разок), а по насущной необходимости. Оставляю я тебе большущее хозяйство, в котором без меня ты не разберешься. Кабы жив был Платон Иванович, другое дело, да я тебе писала, его в прошлый год Бог забрал.

Отпиши мне, Сашенька, сделай милость, приедешь ты иль нет. Ежели да, то потерплю, дождусь тебя. А не сможешь – так нечего мне зря и маяться. Составлю тебе подробную меморию по делам, только на бумаге всего не растолкуешь. Тут недели две рассказывать надо, и то мало будет».

И всё. Ни «прощай», ни «целую», ни «храни тебя Господь», ни даже подписи. Бабушка всегда этак писала, не любила пустословия.

Отвечать Александра не стала, а в тот же день спешно собралась ехать в Старый Свет. Не наследство принимать, а спасать дорогое существо. Из описания было ясно, что с Полиной Афанасьевной приключилась обычная для стариков беда – при падении переломилась femoris collum, шейка бедра, которая в преклонном возрасте не срастется. Однако есть метод, разработанный самой Александрой и с успехом опробованный на пожилой арендаторше Салли Франклин-Вашингтон.

Собственно операция нисколько не сложна и теоретически описана еще в старых медицинских трактатах. Надо рассечь плоть, обнажить пораженную кость, укрепить место разлома двумя серебряными спицами либо одной серебряной пластиной, потом зашить, и вся хитрость. Однако на практике никто до Александры сию не столь сложную манипуляцию не осуществлял, поскольку на нее потребно около часа времени, и никакой больной такой долгой муки не выдержит. Всё новшество заключалось в том, что изобретательная операторша придумала использовать зелье «эрбнуар», которым колдуны негритянской религии вуду возвращают себя из экстатического состояния в обыкновенное. Часа два валяются совершенно бесчувственные – хоть пинай их, хоть ножом режь, а потом вскакивают свежие, как огурчики. Старушка Салли под скальпелем лежала смирно, не пикнула, и всё получилось отменно. Потом Александра отправила подробный отчет в бостонский «Монитор Христианской Медицины», но, конечно, не напечатали. Потому что метод не вполне христианский и потому что женщин-хирургов на свете быть не должно. Ну и ладно, не в первый раз.

Если говорить всю правду, усыпление оперируемого посредством «эрбнуара» было не вполне безопасно. В прошлом году один пациент на простейшем вырезании аппендикса уснул и не проснулся. Но у человека была грудная жаба, а бабушка на сердце никогда в жизни не жаловалась. И уж в любом случае, лучше попробовать с негритянским зельем, чем с зельем матушки Виринеи, от которого точно не пробудишься.