Из дома несся протяжный, низкий вой. Сука что ли у них там щенится? Но почему в избе?

Прислушалась. Вой был женский.

Тогда, не медля и не таясь, Катина бегом бросилась вперед. Взлетела на крыльцо, толкнула дверь.

В горнице на полу ничком лежала Агафья. Рвала на себе распущенные волосы, горб торчал кочкой.

– Ууууууу… – монотонно, без остановки выла мельничиха.

– Что тут у вас? – крикнула помещица. – Где Кузьма?

Горбунья повернула голову, оперлась на локоть.

– А-а, явилась… – Голос дребезжал от слез. – Ушел Кузьма…

– Давно?! – охнула Катина.

Как это ей в голову не пришло, что убийца мог на свою страшную охоту заранее отправиться, еще засветло? Мало ли в какой деревне он себе жертву присмотрел…

– А как от тебя вернулся, сразу собрал мешок, взял топор и ушел.

– Топор? А сказал, куда?

– В ратники.

– В какие ратники?

Агафья села на полу, юбка у нее задралась, обнажив на удивление крепкие, стройные ноги, но бабе было все равно.

– В ополчение. Звали же. Обещали после победы над французом вольную. Кузьма сказал: жить здесь боле не стану… Либо голову сложу, либо вернусь вольным человеком, заберу тебя… Обидела ты его, барыня. До смерти обидела…

Ненависти ни в тусклом голосе, ни в кротком взгляде не было. Только укор.

– Господь тебя простит, барыня, что на Кузьму моего напраслину возвела. Коли он на рати голову сложит, на твоей совести будет.

Хитер, дьявол, думала Полина Афанасьевна. Догадался, ушел!

А мельниковой жене сказала:

– Ничего, моя совесть сдюжит. Коли Кузьма вернется, я с ним еще потолкую.

Сокрушаться, что душегуб ушел от кары, было некогда. Дела на свете творились огромные, страшные. Француз неостановимо пёр, война подползала всё ближе. У Полины Афанасьевны на Смоленской дороге, на последней перед Москвой станции, где всякий гонец, даже самый спешный, непременно останавливался испить квасу, имелся свой шпион, красивая и ушлая баба Настасья по прозвищу Лисиха. Румяная, веселая, говорливая. Сидела у крыльца, лузгала семечки. Как с такой кралей словечком не перекинуться уставшему от войны человеку? Лисиха секретов не выпытывала, спрашивала лишь: откуда такой пыльный прискакал, соколик?

Соколики прискакивали из всё менее отдаленных мест: из Дорогобужа, Вязьмы, Царева-Займища.

Еле-еле дождалась Катина заветной Натальи Овсянницы, 26 августа, когда уже можно овес снимать. Вывела в поля всех своих, одолжила работников у соседей. Страдничая с рассвета до темна, управились за два дня. Взяли с тысячи десятин почти девяносто тысяч пудов. Вместе с прошлогодним богатым урожаем, полностью сбереженным, набралось двести тысяч. Под это великое множество помещица заранее расширила амбар.

Армейские интенданты любили закупать катинские овсы не только потому что хороши, зернышко к зернышку, это казенным людям в общем все равно – чай не сами жевать будут. Но Полина Афанасьевна придумала штуку, полезную для всякого командира. Овес она засыпала в малые третьпудовые мешки, каждый как раз на один лошадиный рацион. Это и для счета легко, и в походе удобно. Скажем, отправляется кавалерийский полк или эскадрон в трехдневный марш. Приторочить к седлу три небольших мешка – вот коню и еда. А еще фуражному начальству будет великим облегчением закупить такую прорву зерна в одном месте, а не у ста разных помещиков.

Цену за свой товар Катина рассчитывала получить военную – по полтине серебром за пуд, так что на круг выходило сто тысяч. Огромные деньги, впятеро против обычного года. Уже и придумала, на что потратит.

Одно только тревожило. Лисиха с последним нарочным, дровосековым мальчонкой, донесла, что как раз на Наталью Овсянницу наконец ожидается большое сражение. Где-то под Можайском, это от Вымиралова всего 80 верст. Ежели раскатает Бонапарт старика Кутузова в пух и прах (а это почти наверняка), плакали денежки. Никому столько овсища, да за такую цену уже будет не нужно. Хорошо, если половину продашь, по двухгривенному.

Очень помещица за честь русского войска волновалась. Только бы выстояло, только б не далось французу в плен. Еще бы недельки две повоевало, чтобы амбар опустел, а там уже можно и замиряться.

Поэтому вечером следующего дня, когда староста Платон Иванович, собрав всех мужиков и баб, занялся засыпкой и закладкой, Катина поехала на Смоленскую дорогу сама – узнать, чем оно там, под Можайском, закончилось. Сашенька напросилась в спутницы. Запрягли коляску. Сели рядышком, высоко, на козлах.

Еще не доехав до шляха, повстречали уездного предводителя Николая Ильича Толстого. Он мчался галопом, размахивал шляпой, волосы от скачки растрепались. Еще издали закричал: «Победа! Великая победа!».

Осадил коня, стал, захлебываясь, рассказывать. У него в штабе действующей армии был кузен, адъютант, прислал список с рапорта Кутузова государю.

Граф принялся читать:

– «Августа 24-го числа пополудни в 4 часа ариергард наш был атакован при Колоцком монастыре французами. Превосходные силы неприятеля принудили отступить оной к позиции, близ Бородина находящейся, где войска были уже устроены в боевой порядок. В сей день ариергард наш имел дело с неприятельской кавалерией и одержал поверхность…».

Поглядев на количество листков, трепетавших в руке Николая Ильича, Катина сказала:

– Граф, мы с Сашенькой военных подробностей не поймем. Растолкуйте коротко, как оно там, под Бородиным этим, вышло.

– Враг на всех позициях отражен! Вот, я вам самый конец зачту: «Сей день пребудет вечным памятником мужества и отличной храбрости российских воинов, где вся пехота, кавалерия и артиллерия дрались отчаянно. Желание всякого было умереть на месте и не уступить неприятелю. Французская армия под предводительством самого Наполеона, будучи в превосходнейших силах, не превозмогла твердость духа российского солдата, жертвовавшего с бодростью жизни за свое отечество».

– С бодростью? – повторила Полина Афанасьевна в задумчивости. – И «не превозмогла»? Что-то непохоже на великую победу. Знаю я, как рапорты на высочайшее имя пишутся. А нет ли от вашего кузена какой личной записки?

– Есть. Серж пишет мне, что потери наши велики и что фельдмаршал велел войскам отойти к Москве, – несколько померкшим голосом молвил Толстой.

– Ну так вот что я вам скажу. Намял Бонапарт нашему Кутузову бока. Я хоть женщина, а знаю: после победы не отступают.

Граф заспорил, но Катина на него времени тратить не стала. Поехали дальше.

– Теперь надобно понять, насколько тяжела конфузия, – говорила Полина Афанасьевна внучке. – Поглядим-ка, как наши отступают – в порядке иль толпой. Ох, волнуюсь я за овес…

– Бабушка, как вы можете об овсе тревожиться, когда отчизна в опасности! – вознегодовала Сашенька.

– Моя отчизна ты да Вымиралово, а прочее – кобелиные игры, – отвечала Катина, настегивая лошадей.

На Смоленскую дорогу было не выехать. По ней сплошным потоком двигались повозки и верховые. Пехота, видимо, сюда еще не добралась.

Полина Афанасьевна и Саша поднялись в коляске, стали смотреть.

Кавалеристы были сильно усталые, насквозь запыленные, так что и цвет мундиров не разберешь. По эскадрону сразу ясно, какой был в сражении, а какой простоял в резерве. Те, что дрались, малочисленны; у некоторых, очевидно, легкораненых и оставшихся в строю, намотаны кровавые тряпки, но виднее всего по лицам. У рубившихся, побывавших под пулями-картечами будто некое сумасшествие в глазах. Ох, мужчины, мужчины, дурное семя…

Однако на побитых собак непохожи, примечала помещица. Кто-то размахивает руками – чем-то хвастает, кто-то даже хохочет. Прорысили гусары, только по знамени догадаешься, что полк, а на вид не более эскадрона, но ехали бодро, с песней и посвистом.