Не победа, но и не разгром – к такому заключению пришла Катина. Однако повеселела несильно. Если баталия закончилась вничью, значит перед самой Москвой, получив подкрепления, Кутузов даст новое сражение. Не уступит же он Первопрестольную с ее святынями, с Кремлем, без боя. Забоится Михайла Ларионович государева гнева, как забоялся под Аустерлицем. Кутузов – старая придворная лиса, все это знают. А значит, добьет Бонапарт русских. Если у нас от других полков осталось столько же, сколько от этих поющих гусар, иного исхода не жди. И войдет Наполеон в Москву, и продиктует мир, какой ему надобно. Всегда так было, во всех многочисленных войнах, что вел французский император. Нет, не продать овса…

– Ладно, чего тут смотреть, – мрачно сказала Катина. – Поехали восвояси.

Теперь было непросто проехать уже и проселком. Повозки, не помещаясь на Смоленке, заполонили и окрестные пути. Все поспешали уйти дальше от неприятеля, тянулись к Москве.

Выезд на дорогу, что вела в сторону Вымиралова, перегородила хорошая бричка. Она была бесконная. Оглобли беспомощно упирались в землю, задние колеса скособочились. Ясно: переломилась ось, лошадь отпрягли, поехали верхом, а экипаж бросили.

Полина Афанасьевна заколебалась: не забрать ли себе? Вещь хорошая, дорогая, рублей в семьсот-восемьсот. Прислать мужиков, живо починят. Однако не мародерство ли? Оно, конечно, по военной поре вокруг будут много разного добра бросать, не пропадать же ему? А все же как-то совестно.

Решила, что заберет и попользуется. А если когда-нибудь объявится хозяин, можно и отдать. Только спасибо скажет.

Чтобы лучше рассмотреть добычу, вышла из коляски. Спрыгнула на землю и Сашенька. Она первой обнаружила, что бричка не пустая.

Там на сене лежал офицер, безусый мальчик в мундире, каких Катина никогда не видывала: нарядный, синий с бирюзовыми вставками, с блестящими пуговицами желтого металла – уж не позолоченные ли? Рядом – картуз, тоже сине-голубой, вместо кокарды золотистый крест. Офицер и сам был прехорошенький, только очень бледный. Глаза с длинными ресницами скорбно сомкнуты, рот приоткрыт, через белейшие зубы со свистом вырывалось трудное дыхание. Правая рука у раненого была прикручена к палке грязными тряпками.

– Бедненький! – запричитала Саша, касаясь лба страдальца. – Какой у него жар! Где же санитары?

– Сбежали, – пожала плечами Катина. – Вишь, ось сломалась. Всякому своя рубаха ближе к телу.

– Бабушка, миленькая, нельзя его тут оставлять! Он погибнет! Может, он и так уже погиб! Чуете, как гноем пахнет? Не антонов ли огонь? – И глаза моментально наполнились слезами. – Ну пожалуйста! Мы же его не бросим?

– Чего ты меня упрашиваешь? – рассердилась Полина Афанасьевна, недовольная осложнением. – Что я тебе – монстра какая навроде селеноманиака? Как можно раненого человека бросить? Эй, служивые, а ну сюда! Полтину хотите?

Это она крикнула солдатам, толкавшим через колдобину застрявшую телегу.

Стала командовать:

– Полегче подымайте, полегче! Перекладывайте.

Но дьяволы криворукие всё же шмякнули болезного об сиденье. Офицерик раскрыл глаза (они были васильковые), простонал:

– Ваня, где мы? Долго еще до дому? – Взгляд немного прояснился, удивленно переместился со старого женского лица на молодое. Ресницы заморгали. – А где Ваня?

– Удрал, мерзавец, – ответила Катина, но юноша не услышал. Глаза закатились.

Куда ж его везти, прикидывала помещица. В Звенигород к лекарю? На месте ли он? В госпиталь? А где его найдешь при отступлении? Везде неразбериха.

– К нам его нужно, – сказала Саша. – Пусть Виринея полечит. А я ей помогу.

И то. Ничего другого тут было не удумать.

Довезли беднягу до дому, перенесли в комнату, уложили. За попадьей Саша побежала сама и привела, да не одну. Пономарь Варрава тащил лубяной короб, в котором у Виринеи справа на все лекарские и знахарские случаи. За супругой увязался и отец Мирокль.

Пока Виринея с Сашенькой пользовали раненого, священник терзал помещицу умственным разговором. Из-за великих забот Катина давно не беседовала с философом, и виделись они только мельком, так что теперь батюшка отвел душу. Ему, оказывается, не давала покою соблазная идея, терзавшая мыслителя с самого начала войны.

– Тыщи и тыщи человеков свершают бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок, грабежей, поджогов и убийств, нарушают все заповеди, а церковь все сии неподобства грехом не считает, лишь прославляет христолюбивое воинство и кто больше убил, того славят пуще прочих! На грудь самым ловким убийцам вешают изображение Божьего креста и творят молебны, чтобы убить французов еще больше. И мне, матушка, подумалось. А что ежели страшные сии события, казалось бы, противные всей человеческой природе, на самом деле нисколько ей не противны? Может, так оно всё и должно? – Детские глаза в ужасе расширились. – Как у зверей. Они же о милосердии не лгут. Сильный пожирает слабого, волк загрызает телятю, и так испокон времен. На том стоит мир. На что же она нужна, великая ложь, которую я проповедую за свое поповское жалованье? Зачем препятствую осуществляться закону природы? И сам я не глуп ли? Хоть в небеса не верую, однако, коли уж я священник, то как честный человек соблюдаю все предписанные установления. Не ем скоромного по пятницам, в великий пост изнуряю себя и попадью плотским воздержанием. А чего для? Коли нет ни добра, ни худа, так что хочешь – то и делай. И если не делаешь – обкрадываешь самого себя.

– Зато Кузьма Лихо себя не обкрадывал. Делал, что хотел. Потому он – изверг, а вы порядочный человек, – ответила на умствование Полина Афанасьевна.

Священник оживился пуще прежнего, увлеченный новой темой.

– Вот и про Кузьму тоже желал с вами поговорить. Сомневаются прихожане, что он Лешак. Люди, они ведь как дети малые, память у них короткая. Прежнего, дикого Кузьму позабыли, помнят только смирного. Многие на вас ропщут. Агафью жалеют. Старуха Лукьяниха на исповеди сказала, что вы сами ведьма, Бога не боитесь, ночью на метле летаете…

– Что это вы таинство исповеди нарушаете?

– Лжа и лукавство, – отважно заявил священник. – Я их боле не приемлю.

– Так расстригитесь, – молвила Катина, утомившись пустословием.

Пошла посмотреть, что там с офицером.

Он лежал по-прежнему в беспамятстве, раздетый до пояса. По-цыплячьи тощенький, кожа белая-пребелая.

Виринея с засученными рукавами колдовала над освобожденной от тряпок рукой. Сашенька стояла с тазиком рядом, взволнованно сопела.

– Чем его, пулей или саблей? – спросила Катина.

– Не тем и не другим. Перелом у него был, открытый, – стала объяснять внучка. – Видите, тут кожа порвана. Палку прикрутили, а очистить не очистили. Оттого гнойное воспаление и жар. Еще день, и начался бы антонов огонь, пришлось бы ампутировать.

– Ништо, – сказала Виринея, накладывая свежий луб. – Парень молоденький, кость быстро зарастет. Я его сонной травой напоила, чтоб не дергался, не мешал. До завтра проспит, а проснется – жар уже спадет.

Саша бережно протерла мокрым платком тонкое лицо спящего, потом плечи, грудь.

– Пригоженький, – залюбовалась попадья. – Кожа нежная, будто у щенка на брюхе. А кудряв! Как я девкой мечтала о таких волосах…

– Ах, я тоже, – вздохнула Саша. – Ничего бы не пожалела…

Вот тебе и университетская голова, подумала Полина Афанасьевна и хотела снасмешничать, но тут со двора донесся истошный бабий крик. Помещица быстро подошла к окну.

Что за оказия? Горничная Малаша гналась за пономарем, лупила его кулаком по загривку. Варрава улепетывал, вжимая голову в плечи.