Криденса жаль. Никто не скажет ему, что мистер Грейвз больше никогда не придёт. Будет ждать день за днём, искать лицо в толпе, терзать себя мыслями, что его бросили…
Отогнав от себя жалость, Грейвз выдохнул и вонзил в руку стекло. Полоснул глубоко, не жалея. Резкая боль обожгла, тёмная кровь густо хлынула из вспоротых вен, пролилась на брюки. Персиваль скривился, когда ткань мокро и тепло прильнула к бедру. Пальцы предсказуемо начали слабеть, он торопливо перехватил осколок второй рукой, чуть не порезав ладонь, ткнул во второе предплечье, совсем рядом со старым белым шрамом, оставленным индейским ножом. Вышло недостаточно сильно — раненая рука слушалась плохо. Он только проткнул кожу, даже не добрался до артерий. Тело сопротивлялось, оно не хотело умирать. Оно было таким сильным и таким глупым… Грейвз сжал зубы и ударил сильнее.
— Перси!..
Ускользающим сознанием Грейвз услышал хлопок аппарации и яростный крик. Значит, всё-таки аппарирует… Всё-таки они не посреди океана.
Гриндевальд кинулся в дом. Грейвз сидел, скрытый кустарником, пристроив отяжелевшие руки на колени. Голову вело от слабости, от потери крови становилось зябко. Ещё немного — и его не спасти. Он умрёт, лишив Гриндевальда возможности пользоваться своим лицом. Грейвз закрыл глаза, улыбаясь. Только бы не нашёл раньше времени…
— Перси! Где ты прячешься, сукин сын?!
В голосе Гриндевальда слышалась паника. Он тоже понимал, что счёт идёт на минуты. Эффект оборотного зелья так просто не скинешь.
Персиваль начал тихо смеяться. Они сдохнут тут оба, два одинаковых Грейвза. Если их однажды найдут — вот кому-то придётся поломать голову, кто из них кто. Бросят жребий, кто из них — Гриндевальд?.. Может, его ждёт последняя злая ирония — их перепутают, и останки Гриндевальда похоронят с аврорскими почестями, мол, погиб, выполняя свой долг, а его, настоящего Персиваля, чтобы никакие фанатики не устроили на могиле Геллерта ни музей, ни мавзолей — похоронят тихо, тайно, без имени и без даты.
— Перси!.. Я тебе доверял!.. Я оставил тебе свободу!.. Это твоя благодарность?.. Покажись, сволочь!.. — Геллерту было страшно умирать. Страшно от беспомощности, от невозможности залечить себе руки, потому что руки были — не его. Грейвз ухмылялся, чувствуя торжество. Подавись, сука. Подавись, подавись!.. — Акцио Персиваль Грейвз!
Его швырнуло через кусты в руки Гриндевальда. Они столкнулись, упали на песок друг на друга, забарахтались в нём, оба вялые, как варёные раки. У Гриндевальда ладони были скользкими от крови — пытался зажимать раны, дурак. Будто это бы ему помогло. Грейвз не пытался — и его ладони не скользили, когда он схватил Гриндевальда за шею. Только толку от этого было мало, пальцы уже онемели и почти не сгибались.
— Вулнера… — прохрипел Гриндевальд, расширенными от ужаса глазами глядя на настоящего Грейвза над собой. — Вул…нера…
— Обойдёшься, — прошипел Грейвз, сжимая на его горле непослушные пальцы и всем весом наваливаясь на него, не обращая внимания на жжение от песка, попавшего в глубокие раны. Будто он боролся за свою жизнь — а не за свою смерть. — Сдохни, ублюдок.
— Я тебе… доверял, — с каким-то детским изумлением повторил Гриндевальд.
Грейвз из последних сил стискивал пальцы, понимая, что не задушит — но каждая секунда промедления приближала смерть.
— Доверчивый ты… Геллерт… а ещё в террористы полез… куда тебе…
Убивать самого себя было противоестественно. Смотреть в собственные испуганные глаза, в которых отражался немой вопрос — «За что?..» Грейвз чувствовал, как быстро и гулко стучит сердце. От недостатка притока крови сам начал задыхаться, в ушах стоял гул, голова кружилась. Его начало трясти.
За что, Мерлин, ему выпала такая судьба — умереть бесславно, глупо, вскрыть самому себе вены — за что?.. Он был скверным аврором?.. Плохим человеком?.. Или просто жизнь — она вот такая, и справедливости в ней нет и никогда не было?..
— Вулнера… Санентур!
Гриндевальд, бледный, с синеющими губами, всё же вспомнил нужное заклинание.
Грейвз почувствовал, как тепло коснулось лица, пробежало по вспоротым рукам, возвращая им силу. Гриндевальд отшвырнул его от себя, обездвижил заклятием. Поднялся на ноги, весь измазанный в крови и песке. Грейвз смотрел на него и гадал, выглядит ли он сейчас так же жалко?..
— Зря ты так, — зло сказал Гриндевальд. — А я к тебе уже начал привязываться… Не ценишь мою доброту — будешь жить овощем… персик.
После этого игры кончились.
Время мелькало, как карусель, складываясь из бесед с Гриндевальдом и коротких чёрных обмороков, пожиравших дни, если не недели. Открывая глаза, встряхивая головой, чтобы прогнать дурноту от сонных заклятий, Грейвз раз за разом видел перед собой своё собственное лицо, и иногда уже не вполне понимал, что перед ним Гриндевальд.
— Расскажи мне…
Темнота.
— Расскажи…
Темнота.
— Расскажи мне…
Пытка была бесконечной. Выныривая из глухой темноты, Грейвз вздрагивал, встречаясь с собственным взглядом. Раньше у него хотя бы было время, чтобы приходить в себя между визитами. Теперь это время у него украли. Листва за разбитым окном начала рывками желтеть, небо поблёкло. Выныривая из глухой темноты, иногда Грейвз слышал, как дождь лупит в стёкла. Слышал завывание ветра в каминной трубе. Грохот неспокойного моря. Иногда оно отчётливо пахло грозой, штормом. Иногда он мечтал, чтобы осенняя буря разметала этот дом на щепки, скинула в море — он утонул бы, не приходя в сознание, милосердно, легко.
Гриндевальд держал его постоянно связанным, но, кажется, приставил кого-то, кто ухаживал за ним в периоды беспамятства. Иногда Персиваль открывал глаза, чувствуя сытость, иногда — голод и жажду. Неизменными были только три вещи. Сквозняк из окна за правым плечом, раз от раза становящийся холоднее. Руки, скованные за спиной. И голос.
— Расскажи мне…
Темнота.
— Расскажи мне…
Хватит, — думал Грейвз, закрывая глаза.
Это было единственное обстоятельство, на которое он ещё мог повлиять. Крошечный выбор, который Гриндевальд оставил ему, и Грейвз цеплялся за него, стараясь не думать, что будет, если он лишится и этой малости. Видеть — или не видеть. Открыть глаза — закрыть глаза.
Хватит, — думал он. — Перестань. Уйди.
Гриндевальд приносил служебные документы, зачитывал, задавал вопросы. Ковырялся в прошлом, но уже без огонька. Никогда больше не менял личину. Иногда садился перед Грейвзом на стул, смотрел на него, усмехаясь сдержанно, по-грейвзовски, и говорил:
— Меня зовут Персиваль Грейвз. А тебя? Кто ты такой?..
У него был голос Грейвза, улыбка Грейвза, интонации Грейвза.
— Привет, Геллерт, — говорил иногда Гриндевальд и трепал его по щеке. — Ну, как мы сегодня?.. Поболтаем?..
Он перенял манеру говорить — с усмешкой, короткими фразами, чуть щуря глаза. Со скупым юмором.
— Представляешь, приходит ко мне этот Картер, виноватый, как побитый тапочком спаниэль, — говорил Гриндевальд, задирая чуть вверх уголок рта, и Грейвз смотрел на него, с трудом понимая, кто из них — настоящий. — Ну, ты его помнишь, он таскает сводки из Отдела предсказаний и аналитики. И говорит, что в ближайшее время предсказаний не будет, потому что хрустальные шары показывают аналитикам какие-то фривольности. Именно в этот момент, внезапный, как хер во льду, мимо идёт Абернети — ну, этот, неисправимый. Вот кто меня удивляет!.. Помяни моё слово, если завтра наступит конец света, он всё равно придёт на работу, отглаженный начиная с пробора, и сильно удивится, если никого не застанет на месте. Так вот, Абернети слышит, что говорит Картер, розовеет, алеет, потом багровеет, но мужественно идёт дальше. Ты бы видел его лицо!.. Вытянулось, как у тюленя, он чуть уши у меня под дверью не оставил, — Гриндевальд изображал выпученные глаза Абернети и тихо смеялся.
Грейвз смотрел на него и отрешённо думал: мне надо чаще улыбаться, мне так идёт…
Если бы во время беспамятства он видел сны, если был у него было хоть что-то, за что уцепиться, кроме короткой чёрной вспышки, приносящей дурман. Казалось, время просто исчезло, это был один бесконечный, огромный, нескончаемый день, смонтированный из кусков, как кинофильм в маггловском синематографе.
