По всей комнате одобрительно закивали – все, кроме сэра Эланда. Он, как я заметил, лишь следил за мной, прищурившись, своим скользким взглядом. Было бы правильно уже тогда его прикончить. Но я, пересилив себя, выкинул его из головы и продолжал:

– Вот и славно. Жду всех: и свой отряд, и своего брата. Будете со мной – порадуете Госпожу нашу, ну и меня заодно. Ну а нет, так на нет и суда нет, дверь открыта, а дорогу на юг вы знаете. Вот и катитесь.

К двери не двинулся никто. В итоге это давало мне в распоряжение человек двадцать или около того. Отчасти мне хотелось, чтобы сэр Эланд взвалил на себя свой краденый щит да ускакал ко всем чертям на своем краденом жеребце, но он лишь сидел, глядя на меня, с утренней кружкой пива в руке. Я кивнул.

– Ладно. Выпейте, сходите по нужде да готовьтесь в дорогу – через час выступаем.

В Эллинбург мы въехали через три дня, на закате. Йохан – по правую руку от меня на своём сухопаром чалом мерине, Анна Кровавая – по левую на своей серой кобыле и сэр Эланд – позади на краденом боевом коне, а за нами – вереницей девятнадцать пеших. Когда мы приблизились к городским стенам со стороны южных ворот, стража подозрительно на нас покосилась, но поди-ка откажи солдатам, что воротились с войны. А особенно если во главе у них – капеллан в сутане. Топот конских копыт гулко разнёсся по проходу в проездной башне, а затем, миновав ворота, оказались мы в самом городе.

В ноздри мне, будто кулак в морду, шибанул запах. Эллинбург – город промышленный, и нет в нём числа сыромятням, плавильням и кузницам. Берег речки, что ограничивает город с востока, облепили мануфактуры и превратили её своими сбросами в загаженную клоаку. Я здесь вырос, и всё же за три года войны запах этот успел благополучно забыть. Чтобы успокоить свою кобылу, я потрепал её по гладкой вороной шее. Кобылу эту в своё время пожаловал мне лично сам командир, когда я принял жреческий сан. Лошадь была деревенская, и, очевидно, непривычные шумы и запахи её тревожили.

Через плечо оглянулся я на отряд. Лука Жирный весь расплылся в улыбке, а Котелок таращил глаза на пол-лица, упиваясь знакомыми видами. Двое или трое из остальных парней слегка позеленели, а какой-то из Йохановых селян так и вовсе, согнувшись, блевал в канаву. Я усмехнулся.

– Добро пожаловать в Старого Смердюка! Добро пожаловать в Эллинбург!

Парни по большей части были не слишком рады прибытию. Мы с Йоханом, Лука Жирный и Котелок – мы были дома. Остальные же, похоже, ощущали себя если не в самом дерьмовом из мест, то во втором по своей дерьмовости. Худшим из худших, конечно, был Абингон. Абингон прошли мы вместе, он-то и скрепил наши узы. Сделал нас единым целым. Люди, вместе прошедшие адское пекло, обычно по возможности держатся друг друга. Может, овцеводы да свинопасы и покинули полк, но эти ребята сделаны из правильного теста, раз удержались вместе под сумасбродным командованием Йохана или под моей карающей справедливостью, эти через что угодно пройдут заодно. По крайней мере, так я надеялся.

Мы выехали из-под длинной тени стен, и я как следует осмотрелся. Чем больше я видел, тем меньше мне верилось, что тётушка Энейд последние три года держала дело под наблюдением. Эллинбург никогда не отличался красотой, что правда, то правда. Столицей он не был, и великолепных зданий было в нём немного. Не было здесь ни дворцов, ни большой библиотеки, ни театра, ни академии чародеев, ничего из того, что якобы видел сэр Эланд в Даннсбурге. Если он там вообще был. В то же время, до войны Эллинбург процветал. Был здесь блистающий роскошью Великий храм всех богов на вершине холма, венчающего Торговый ряд, и он, по крайней мере, никуда не делся, а вот половина лавок была заколочена, многие окна разбиты, а улицы – усыпаны грудами гниющего мусора. На этих улицах полным-полно было побирушек, намного больше, чем следует, – они выставляли напоказ обрубки недостающих конечностей или перевязанные глаза перед равнодушными прохожими. И слишком многие из этих калек походили на ветеранов войны, отчего становилось не по себе.

Мы свернули с главной улицы и направились вниз, к Вонищу – беспорядочному скоплению трущоб вблизи от реки и сыромятен. Это и был наш околоток, это был дом, и нарекли его как нельзя более метко. Облако гнилостной вони, в которое мы въехали, было словно живым существом, назойливым и гнусным.

И всё же там, внизу, тоже когда-то теплилась жизнь. Узкие проулки между тесно жмущимися друг к другу хижинами когда-то жили: драили ступени крыльца женщины, гонялись друг за другом и с визгом плескались в канавах чумазые ребятишки. Теперь же ни души было не видать, а если кто нам и попадался, то чуть не замертво падал от голода. На улицах пахло горем и отчаянием. Казалось, на каждой четвёртой из дверей дешёвой и выцветшей белой краской вывел кто-то чумную отметину.

– Ради Госпожи, Томас, – произнёс рядом со мной Йохан. – Что случилось, чёрт побери?

Я зажмурился и тут же представил улицы Абингона, объятые пламенем, больных и некормленых людей, которых оторвали от родного дома и поставили под копьё. Вспомнились мне кучи трупов, которые лопатами сгребали в братские могилы солдаты с перевязанными ртами и глазами, ослепшими от увиденного ужаса.

– Они и её с собой привезли, – это я сказал про ветеранов, побирающихся у городских ворот. – За ними, ранеными и увечными, до дома проследовала и чума, покуда Госпожа наша обратила свой лик на юг.

Йохан глянул на меня так, словно подумал, что я свихнулся. Может, и подумал, но в таком случае дурак дурака видел издалека.

– Если бы тётушка Энейд вела наше дело, так уж она бы такого, чёрт возьми, не допустила, – сказал Йохан. – Вот какими стали наши улицы, Томас.

– Ну и как бы она, по-твоему, не допустила долбаную чуму? – огрызнулся я настолько сердито, насколько вообще осмеливался при общении с братцем.

– Ладно, – буркнул он. – Да ты ведь понимаешь. Должно же быть… Ну не знаю. Хоть какая-нибудь жратва. И медицина. И…

Он притих, как видно, потому что вспомнил: всех врачей моложе шестидесяти, как и остальных, забрили в армию. Бóльшая их часть полегла от чумы под Абингоном, и стране пришлось от того ещё хуже.

– Вот какими стали наши улицы, – повторил Йохан, теперь уже совсем безутешно.

Я кивнул. Стали, что уж тут спорить.

В полумиле отсюда держал я харчевню, туда и повёл отряд. Заведение под названием «Руки кожевника», старинное и уютное – точнее, бывшее таким до войны. Сейчас, однако, было там совсем не так уютно. Стёкла в окнах стояли нового образца – толстыми квадратными вставками, а не ромбами в свинцовой решётке, как в старых зданиях, но теперь их наполовину разбили и заколотили досками. Вывеска повисла на одном гвозде, а главное, что тревожило, – никто не стоял у дверей. Все мужчины моложе сорока, что могли удержать в руках копьё, были, естественно, в армии, но Альфрид и в свои пятьдесят два был здоров и крепок, так что ему я и поручил охрану входа на время нашего отсутствия. Сейчас его не было.

Спешился я, привязал лошадь к растрескавшейся коновязи, припоминая времена, когда она была ещё гладкой и вся лоснилась от масла. Трое других наездников последовали моему примеру, и я жестом приказал Йохану, Анне и сэру Эланду идти за мной.

– А вы постойте пока здесь, – сказал я собравшимся солдатам. – Надо будет, чтоб вы вошли, – и так поймёте. Лука, ты за главного.

Толстяк кивнул и с важным видом заложил большие пальцы за туго натянутый ремень.

Мне совсем не хотелось брать с собой сэра Эланда, но хотелось оставить Луку Жирного за главного, к тому же, поставь я его выше лжерыцаря – последствия ожидались бы весьма неприятные. Руководитель должен задумываться о таких вещах. К тому же, Эланд в краденых доспехах смотрелся вполне внушительно.

Мы вошли в харчевню. Надежда увидеть Альфрида, тётушку Энейд или хоть какое-нибудь знакомое лицо иссякла, как только за нами захлопнулась дверь. Из-за наполовину заколоченных окон в помещении было сумрачно, только пара-тройка фонарей кое-как рассеивала темноту. Камин был не топлен, хотя к вечеру стало довольно зябко. Из-за прилавка вынырнул какой-то человек – и побледнел, встретившись со мною взглядом.