– Говори, во имя Госпожи нашей, – сказал он.

– Я убил Дюка, – исповедался я ему, не повышая голоса.

– Настал его час переплыть реку, – проговорил Билли. – Ведомо Госпоже, Дюку суждено было быть убитым, и она тебя прощает. Во имя Госпожи нашей.

На этом исповедь и завершилась. Никто не станет скорбеть по Дюку, уж это я знал наверняка.

Билли было всего двенадцать, но он носил уже кольчугу и обращался с мечом, как мужчина. Может, я и священнослужитель, но сейчас, как ни странно, моим исповедником был Билли. И я преклонил главу перед отроком.

– Во имя Госпожи нашей, – повторил я.

И простёр Билли Байстрюк длань свою, и откинул клобук у меня с лица, дабы приложить её мне ко лбу для благословения. Смешно, конечно, выглядела моя исповедь этому мальчику-мужчине. Не он, а я здесь капеллан, но Билли – случай особый. Он отмечен Госпожой, про это все знают. Как сейчас помню, прибился к нам Билли беспризорным беженцем из Мессийской мясорубки. Полк наш тогда как раз набирал рекрутов, возмещая потери, а поэтому даже такого, как он, мальца взяли без разговоров. И сразу же положил на него глаз сэр Эланд. Он, сэр Эланд, любил молоденьких мальчиков. Как-то ночью попытался он пробраться к Билли в койку, чтобы его оприходовать. По сей день не знаю точно, что случилось в ту ночь, ну а сэр Эланд, ясное дело, в разговорах об этом не распространялся. Всё, что я помню, – костёр на обочине дороги. Я в тот час был на дежурстве, а остальной отряд лежал вповалку, завернувшись в одеяла и прижавшись, насколько можно было, к огню. Припоминаю, что вдруг разорвал ночную темень чей-то пронзительный крик. Кричал не Билли, кричал сэр Эланд. Уж не знаю, что именно хотел он с Билли учинить, да и потом, это уж его личное дело, вот только тот не оценил его внимания. Билли… что-то сделал, на том всё и кончилось. Сработали законы неписанной иерархии, и никто с тех пор о том случае не заговаривал. Отряд оправился от потрясения и двинулся дальше, а Билли с той поры стал одним из нас. Отмеченным богиней.

– Благодарствую, Билли, – произнёс я.

Тот безразлично пожал плечами. Вот так, без особых затей, и совершилось искупление греха. Бесстрастные карие глаза отрока ничего не выражали, и о чём он думал, одной Госпоже известно.

Я встал и окинул взглядом остальной отряд. Люди пили, веселились, сквернословили, метали кости, набивали брюхо всем, что только Котелок обнаружил на кухне. Девчонка по-тихому слиняла, и думаю, это с её стороны было мудро. В углу шумно блевал Сэм Простак. Всё шло своим чередом.

До тех пор, пока дверь пинком не вышибли шестеро вооружённых амбалов.

– Ебать! – воскликнул Брак.

Надо отдать ему должное, это словечко было у него любимым.

Я сидел неподвижно, уставившись на незваных гостей, однополчане же мои обнажили оружие. Я знал, кто их сюда привёл, но вот уж не думал, что доведётся ещё раз с ним увидеться. Руки я держал перед собой на столе, вдали от рукоятей Плакальщиц.

Шестеро протолкнулись внутрь, за ними влетели дождевые капли. Их предводитель сорвал с лица намокший капюшон своего плаща и свирепо мне ухмыльнулся:

– Едрёна монахиня, Томас Благ!

Я поднялся.

– Брат, – ответил ему я.

Мой братец Йохан огляделся и разразился хохотом. Был он на четыре года меня младше, но выше и тоньше, нечёсаный и с трёхдневной щетиной на остро выступающем подбородке.

– Грёбаный капеллан? – воскликнул он, рассматривая мою сутану. – Как, ты – и грёбаный капеллан? Если могу хоть сколько-нибудь судить, половина твоего отряда валяется ужратая в говнину, а одного из них ты только что своими руками прирезал!

Хвала милосердной Госпоже нашей, особых полномочий, чтобы судить, у Йохана не было. И всё-таки, надо признать, сейчас он имел на это полное право. Я натужно улыбнулся:

– В такие уж времена мы живём.

– Верно, чёрт возьми, – согласился Йохан и обернулся к своим. – Ребята, это Томас, братишка мой старший! Не видал я его с начала войны, а сейчас он, гляньте-ка, грёбаный жрец. Только это ерунда, мужик-то он свой. И парни его в угощении нам не откажут, а?

Последний вопрос был ко мне. Я пожал плечами:

– Милости просим. Не то чтобы мы за всё это заплатили.

Если у меня в отряде и уловили напряжение между мной и братом, то виду не подали, что было с их стороны весьма разумно. Ребята Йохана тут же набросились на выпивку и закуску, сам же он подсел за стол к нам с Анной. Из его отряда не знал я никого. Мы с Йоханом угодили в два разных полка, и, если теперь был он здесь, могу лишь предположить: где бы ни застал их конец войны, он провёл свою горстку людей оттуда через всю страну, чтобы соединиться с нами.

– Эй! – крикнул он. – Баба! Принеси-ка нам пива.

Анна гневно вскинулась, но Йохан вовсе не к ней обращался. Один из его людей принёс нам две кружки и снова подсел к своим. На вид был он таким же здоровенным жлобом, как и все остальные, и, как по мне, не было в этом хлопце ничего мало-мальски женственного. Я вопросительно поднял бровь:

– Баба?

– Да, этот у нас Билл Баба, – хохотнул Йохан. – Это мы так его прозвали, потому что Билл как кого-нибудь прирежет, так и давай реветь. Вот только, заметь, он уже стольких к чертям пришил, что это даже и не смешно, но ведь знаешь же, как кличка липнет к человеку.

Уж мне ли было не знать.

– Он, верно, много плакал под Абингоном, – вставила Анна.

– Да уж, – ответил Йохан и затих.

Нас, двоих братьев, объединяла война – вот, пожалуй, и всё. Война да воспоминания с войны; о домашней жизни до неё, о нашем детстве мы давно и благополучно позабыли. В нас с Йоханом не было ничего общего. Ничего и никогда. До войны работали мы вместе, но друзьями нас назвать никак было нельзя. Тётушка моя вечно твердила, что я всегда слишком сдерживаю чувства, но, как по мне, это у Йохана вечно всё было немного через край. Верно, из нас двоих слагался один полноценный человек. Но чего не знаю, того не знаю. Это уже, полагаю, философские материи, а тогда не время было разводить философию.

Через стол посмотрел я брату в глаза и в этот миг понял, что с ним сделала война. Йохан вообще-то всегда был буйным, но теперь появилось у него во взгляде что-то особенно зверское, чего я раньше не замечал. В зрачках можно было разглядеть чуть ли не огонь пушечных выстрелов, в мутных белках глаз – клубы пыли от рушащихся стен, а в их покрасневших уголках – реки крови, через которые нам довелось переправиться. Сколь ни мало у Йохана было до войны здравого рассудка, в пыли Абингона он утратился полностью.

– Брат, – сказал я и протянул ему руку через грубо тёсаную столешницу. Йохан качнулся и осушил свою кружку одним долгим судорожным глотком, добрую половину пива пролив себе на ржавый доспех. Порожний сосуд, обернувшись, швырнул в огонь.

– Что ж теперь-то? – прорычал он. – Что ж теперь остаётся славным ребятам Благам, которые вновь повстречались на задворках пекла?

Он вскочил на стол, пинком выбил у меня кружку, бесцеремонно окатил пивом коченеющее тело Дюка. Любому, кто был с ним не знаком, Йохан показался бы пьяным, только я-то знал, что братец мой вовсе не пьян. По крайней мере, пока. Йохан был Йоханом, и таково его всегдашнее поведение. Просто у него всю жизнь было с башкой не в порядке.

– Что ж теперь-то? – ревел он, повернувшись к бойцам и размахивая руками.

У него в отряде к подобным штукам, по всему видать, привыкли, ну а мои парни взирали на него отчасти с опаской, а отчасти с едва скрываемой насмешкой. Лучше, конечно, для них и дальше её скрывать, подумал я. Чего точно делать не стоит, так это смеяться над Йоханом.

Сэм Простак, очевидно, так этого и не понял – да он не то чтобы вообще был в состоянии что-то понимать. Он прыснул. Я-то запомнил, как оно бывает, ещё со школьной скамьи нашей общей безвозвратно ушедшей юности. Запомнил, как кто-то из мальчишек один раз вздумал посмеяться над Йоханом. Только раз. Дважды над Йоханом никто ещё не смеялся. Никогда.