Папа аккуратно дверь приоткрыл, и они вошли в небольшой кабинет. В кабинете стоял большой дубовый стол, за которым сидел высокий мужчина. У него были длинные руки с такими тонкими и длинными пальцами, что любой пианист умер бы от зависти прямо на пороге.

И между этими тонкими пальцами начальник автовокзала крутил что-то похожее на колыбель для кошки. Только ниток было намотано огромное множество, разноцветных и разной толщины, и на этих нитках болтались нанизанные мелкие косточки, проволочки и пуговицы.

По стенам кабинета висели ножницы. Ножницы тоже были самые разные: и портновские, и маникюрные, и детские, в пластмассовых оправах. Каждая пара ножниц была закреплена на своей подложке из чёрного бархата внутри дорогих резных рамок, будто бы это были картины знаменитых художников.

— Здравствуйте, — поздоровался человек, — чем обязан?

— Здравствуйте… — ответил папа, — Мы, видите ли, сына ищем. Он у вас два месяца назад купил билет. С котом.

— Мы не продаём билетов с котом, — возразил начальник вокзала.

— Да нет, — вздохнул папа, — билет он купил самый обыкновенный, это мальчик с котом был.

— Если мальчик купил обыкновенный билет, — тут мужчина из ниток особо хитрую фигуру сплёл, — то искать его следует в пункте конечного назначения. Ну или где-нибудь по дороге. Мальчики, они, знаете ли, такие…

— А если необыкновенный? — поинтересовалась мама.

— Я же сказал, что билетов с котами мы не продаём.

— Так, — разозлилась мама, — ещё одно упоминание кота сегодня, и я за себя не ручаюсь!

— И что вы, простите, в таком случае сделаете? — поинтересовался начальник вокзала.

В этот момент все ножницы на стенах развели лезвия на пару миллиметров. Звук был такой, будто кто-то по огромной косе оселком провёл.

— Дядя Фёдор здесь был, — грустно сказал папа, — иначе мы бы просто не нашли эту комнату. И теперь нас отсюда, боюсь, так просто не выпустят.

— Заметьте, гражданка, какой сообразительный у вас супруг!

С этими словами И. И. Ткачёв сплёл из своих ниток такую фигуру, которая точно не могла держаться на одних только его пальцах.

— Ага, — нахмурилась мама и сумочку свою поудобнее перехватила, — гений, дивной красоты. В общем, кто бы ты ни был, говори, куда уехал мой сын, или…

Тут в комнате померк свет. Солнце за окном превратилось в огромный тусклый багровый шар.

Ножницы на стенах принялись кромсать воздух.

Человек за столом уже больше человеком не притворялся. Все его членистые мохнатые лапищи поднялись вверх и развернулись остриями к посетителям.

— Или что? — спросил он.

Папа рта не успел открыть, как что-то мясисто хрустнуло в воздухе и брызнуло ему на лицо.

А потом солнце разгорелось с прежней силой.

Начальник вокзала сидел в кресле, за столом. И очень старался не дышать. Потому что на столешнице стояла, припав на одно колено, мама. В руке её сверкало заточенное навершие флагштока с серпом и молотом, насаженное на рукоять из берцовой кости. Острием оно упиралось И. И. Ткачёву в горло.

— Или всё. — ответила мама своим материнским голосом.

Когда таким голосом говорят «иди спать» — то спать укладывается весь дом, низколетящие птицы и проходящий мимо милицейский патруль.

А на полу дёргалась, как будто её током били, огромная паучья лапа.

— Однако, гражданка, вы бы сразу сказали, что у вас железные аргументы. Это ведь и есть тот самый «скальпель» из кремлёвской звезды, правда? Поразительно люди перевирают простейшие вещи, просто поразительно.

— Говори по существу, — приказала мама.

И на самую малость своё оружие сдвинула вперёд.

— Гражданочка, — попытался отстраниться начальник вокзала, но кресло ему помешало, — я исключительно из уважения. Мальчик ваш билет брал. Но, как вы могли уже сами догадаться… не совсем обыкновенный. Тут ведь вот какое дело. Не все маршруты предназначены… для людей… в том смысле, что не все они работают в оба конца.

— Что с моим сыном? — спросила мама. Если бы ледниковый период владел человеческой речью, он звучал бы именно так.

— Подождите, подождите, пожалуйста, — нервно сглотнул человек в кресле, — я не договорил. Люди иногда теряются на маршрутах, да, это… оговоренная плата. Но ваш мальчик, ваш мальчик попросил себе действительно особенный билет. Дело в том, что этого маршрута не должно было быть. Вообще. Никогда. Деревня была закрыта для посещения. Решение оттуда…

Начальник автовокзала глазами скосился куда-то наверх.

— Наше «оттуда», или ваше? — уточнил папа.

— Ваше. Но такое ваше, что лучше было бы наше. Там есть деревушка. О ней приказали забыть. Всем. Даже мне. Я теперь не знаю, как она называется. Я бы даже не вспомнил никогда, если бы не мальчик. А он знал. Он дал… число.

Мама спустилась со стола, но нож всё ещё держала остриём к начальнику вокзала.

— Он мог назвать его случайно?

— Он назвал енохианское число населённого пункта. Его нельзя угадать. Его даже назвать-то было нельзя — его же запретили, вместе с маршрутом и деревней. Но он назвал. Не знаю, как. И… таков распорядок… Мы не могли не продать билет. Нам самим пришлось пожертвовать водителем и автобусом, поймите меня правильно.

Мамины глаза загорелись как доменные печи. Она зарычала:

— Кот!

— Прошу вас учесть, гражданка, — залебезил начальник вокзала, — оное животное было помянуто лично вами, я молчал.

Мама сделала глубокий вдох. Медленно выдохнула. Посмотрела на хозяина кабинета. Очень внимательно.

— А теперь ты мне скажешь, что это за кот… Чья скотина увела моего ребёнка?

— Ну это же очевидно… Это кот Ивана Трофимовича Сёмина. Но я бы на вашем месте задал другой вопрос: зачем коту ныне покойного профессора кафедры промышленной демонологии понадобился ваш сын?

Дядя Фёдор и кот в доме жили. А Шарик всё по участку бегал или в будке сидел. И ночевал там. Он в дом только пообедать приходил или так, в гости. И вот однажды сидит он в своей будке и думает, что давненько он на охоту не ходил.

Очень уж псу грустно было. Мальчик с котом умные книги читали и построения делали и вроде как совсем он им был не нужен. И от этого Шарик начинал на них злиться. И по ночам снилось ему, как он ломает Матроскину хребет, и перегрызает дяде Фёдору горло.

Когда Шарик просыпался, ему от этого очень стыдно было. И ещё он боялся, что в один прекрасный день он и в самом деле своим товарищам навредит.

Поэтому он решил, что лучше он навредит кому-нибудь промысловому. Чтобы его потом можно было зажарить и съесть.

Дядя Фёдор его отговаривал, очень уж в окрестностях деревни неспокойно стало. И кот отговаривал, но как-то неохотно.

А Шарик сказал, что ему инстинкты покоя не дают, вот прям спать не может, как хочет по лесу за какой-нибудь зверюшкой побегать.

Хотя, по правде, его инстинкты требовали выстроить кого-нибудь в колонну. И так потом колонной и вести на Колыму.

Слово за слово — отпросился Шарик.

В лесу как-то сразу ему стало неуютно. Неправильный это был лес: в правильном лесу были и следы, и тропки, и звуки, и запахи. А здесь как будто кто-то натыкал деревьев с кустами, а живых существ завезти забыл.

С опушки лес был правильный, знакомый. Шарик в него много раз бегал и ловил всякую мелкую дичь. А внутри было что-то другое. Оно натянуло на себя шкуру леса и притворялось им.

Неправильный лес пах смоляной ямой.

Шарик, впрочем, был пёс упорный. Он пришёл за добычей и без добычи уходить не собирался.

Вот только где её тут возьмёшь, эту добычу?

— Не лес, — проворчал пёс, — а сплошная деконструкция… то есть, эта… декорация.

И только он так сказал, как увидел зайца. Заяц был большой, жирный, с наглой мордой. Издалека было видно, что шкура у него лоснилась. И ещё этот заяц смотрел прямо на Шарика и как бы говорил: