Наступила тишина. Темнота снова окутала всё вокруг. Четыре стены, каменный пол, запах сырости. Где-то наверху, под самым потолком было окно, напоминавшее скорее щель в толстой стене камеры. Чёрные люди стояли где-то снаружи. Максим открыл глаза, вытер со лба пот. Он никак не мог заснуть. В голове звучали чьи-то голоса и шелест колокольчиков.

Максим поднялся, подошёл к противоположной стене, упёрся в неё лбом и заговорил шёпотом:

– Оставьте меня, оставьте меня все! Что вам нужно? Я не хочу, я ничего не хочу!

Только шелест и неразличимые голоса.

В это мгновение стена рухнула перед Максимом, и он остался стоять на той самой улице, что только что видел в окно. Кружила метель, Максима моментально обдало жгучим холодом, снежные хлопья облепили лицо. Он обернулся, увидел за спиной стену дома без каких-либо признаков повреждения, повернул направо и побежал. Тут же он оказался на большой площади, перед ним возвышался Исаакиевский собор, он посмотрел налево и увидел памятник Николаю I. Сомнений быть не могло, он стоял на площади Исаакиевского собора, в Санкт-Петербурге, а на дворе стояла зима.

– Декабрь. – Из пурги, так же, как недавно из тумана, вышел Брат. Максим ощутил вдруг образовавшееся вокруг себя тепло. Метель мела, но его не задевала, снег падал, но не на него.

– Всё пройдёт, – сказал Брат.

– Что? – спросил Максим.

– Всё пройдёт, говорю, как с белых яблонь дым.

– Что это всё было? – Максим тяжело дышал.

– Это был ты и твои мысли, я же говорил. Первый, скажем так, эксперимент. Не мой, и ни чей-либо. Твой. И, между прочим, совсем не был, это всё есть.

– А зачем это… всё?

– Ну как же, Макс? Смерть, сколько величия в ней, сколько загадок, тайн, красоты и ужаса! Какая незримая сила влечёт нас к ней и пугает? Вот, скажи мне, ты боишься смерти?

Максим повернулся к Брату. Тот смотрел на него каким-то вызывающим взглядом. Максим не смог для себя определить, в чём это выражалось, но он это ясно чувствовал. Куда-то пропала безобидная ухмылка, что он заметил прежде. Он ответил:

– Наверное, боюсь.

– Вот видишь, – наверное. Неизвестность столь же беспощадно влечёт к себе, сколь и соблазнительно пугает. А, может, это гораздо лучше жизни? Провожая умершего в последний путь, принято рыдать, а почему? Какую же трагичность придали люди этому событию.

– Зачем ты мне всё это говоришь?

– Нет, ну что ты, я ведь тебя предупредил, что ты немного окунёшься в себя, и только. И говоришь это, на самом деле, ты.

Глядя на то, как кружится снег, Максим неожиданно для себя самого промолвил:

– Смерть избавит меня от всего. Что я в этом мире? Зачем мне эта жизнь? Я не знаю, что с ней делать.

– Платочек подать? – ухмыльнувшись, спросил Брат. – Мрачное ощущение своей никчёмности в силу внутреннего осознания своего величия. Сей мир для меня мерзок и низок. Столь очевидная бессмысленность бытия порождает глубокую депрессию и стремление покинуть этот склеп, даже прогремев на весь мир делами своими, уходя в неизвестность, превращать трагедию в фарс. Как примитивно и неново звучит, Макс.

– Поэты гибнут молодыми. Я им завидую.

– Гибнут? Кто это особенно, прямо-таки гибнет? Мы сами придаём этому небывалый романтизм, закутав их, по большей части, пустую жизнь, в некий смысл для грядущих поколений. Я что-то не то сказал, Максим?

Тут Максим отчетливо услышал завывание вьюги, не той, что была вокруг, а какой-то другой. Он опять ощутил вокруг себя пустоту и, опять, как прежде, в гостинице, раздался чей-то голос, откуда-то издалека, и в то же время в нём самом:

«В небесах торжественно и чудно!

Спит земля в сиянье голубом…

Что же мне так больно и так трудно?

Жду ль чего? Жалею ли о чём?»

Максим открыл глаза и тут же услышал за спиной голос Брата:

«Уж не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть.

Я ищу свободы и покоя!

Я б хотел забыться и заснуть».

Максим посмотрел на Брата и уже не увидел того вызова, что был в нём только что. Выражение его лица было то же, что и в первый раз, когда он встретил его на перекрёстке. Брат продолжал:

– Что ж, как ты сам смог заметить, на дорогу ты вышел, вышел один, и туман был, кремнистый путь блестит. И ищешь ты чего-то, так что рано говорить о том, что от жизни ты ничего не ждёшь.

– Это не я сказал.

Брат улыбнулся:

– Зачем? Зачем все эти жертвы? Кто кому и что хочет доказать? Вот земля, вот небо, снег идёт, всё просто. Жизнь уютна, если ей не мешать жить.

– Не мешать жить жизни?

– Да! Разве не этим ты увлекаешься практически всю свою жизнь, всю свою никчемную, никому не нужную жизнь? Разве не тем, что мешаешь ей жить?

– Я пытался…

– Что?

– Я пытался понять для себя, я пытался дать понять другим, что я пытаюсь понять, что же происходит… вообще, вокруг. Вместе с этим я хотел поверить….

– Бессмысленный набор звуков.

– Ну, это же чистое безумие!..

– Какое безумие? Интересное словосочетание. Поверить ты хотел? Только род человеческий появился, как люди уже захотели во что-то верить, даже не захотели, а ощутили в этом острую необходимость. Только почему-то, веря в одно, как может показаться на первый взгляд, они до сих пор не могут сойтись в этой самой вере. Бог! Какое потрясающее изобретение человеческого разума! Как удивительно легче становится жить, когда ты осознаёшь что-то, не осознавая, что есть кто-то, кто осознаёт это за тебя и для тебя. Кто может, но, видимо, не очень хочет объяснить то, что невозможно понять человеческим разумом, тот, кто всё сотворил, и кто всё это контролирует. А?

Брат взмахнул руками, словно указывая на что-то в разные стороны. Максим увидел, что они в мгновение переместились с улицы в помещение. Этим помещением была церковь. По стенам были развешаны лики святых, на них и указывал Брат:

– Ты веришь им? Ты веришь в то, что Он существует? Если Бог существует, то человек раб. Так, кажется, сказал Бакунин.

– Но, верить, – не сдавался Максим.

– Не ожидал от тебя такой прыти по этому вопросу. Ну да, допустим. Бог существует тогда, когда ты в него веришь. А если ты не веришь в то, что он существует, то ты веришь в своё неверие. Разве в этом ты не становишься рабом своей веры, потому как вера и неверие есть суть одной идеи, только с разными знаками? И сила этой идеи безгранична. Она правит историей, она направляет наши слабые умишки на жизнь, на смерть, на убийство, на любовь, на предательство, на безумие…

– Но это же безумие!

– Снова?

– Как можно жить с сознанием того, что моё предназначение, моя жизнь есть плод чьей-то программы?

– Ты сам с собой сейчас споришь? Никак не пойму. То тебе верить нужно, то посредством веры тобой управляют… Уж выработай позицию для споров меж собой. Ты знаешь своё предназначение? А оно у тебя есть?

– Неужели за тысячелетия истории люди, творя эту историю, были лишь пешками в чьих-то руках? Они жили, сражались, умирали без идеи? За что? Для чего всё это? За что гибли миллионы в войнах, революциях? Сколько людей, сколько народов принесено в жертву ради других людей и народов, ради будущего. Они же верили во что-то, они же знали, на что шли?!

Брат снова улыбнулся:

– Ты неисправим. Возможно. Возможно, в этой жизни и есть свой смысл…

– Иначе зачем, зачем всё?..

Максим почувствовал, сколь сильно он был возбуждён, в его голове всё громче звенели колокольчики, и шумела вьюга. И он осознавал, что его мысли путаются. Он как будто устраивал диалог между собой, забывая о том, какая сторона в данный момент должна отстаивать то или иное мнение. Он был растерян, он был в замешательстве. Он заметил, что в глубине церкви, за кафедрой, кто-то стоит, и уже хотел подойти ближе, как услышал:

– В этом мире нет ничего, за что имело бы смысл убивать, нет ничего, за что можно было бы умирать, и нет ничего, ради чего стоило бы жить. – Кто-то сошел с кафедры и скрылся в темноте.