В это время в Городе жахнул очередной кризис, в результате которого работа многих предприятий парализовалась. Мне тогда было двенадцать лет, я уже начал кое-что понимать. Время было тяжелое. НИИ работал на энтузиазме, денег от Города практически не поступало. Институт перебивался редкими частными заказами, перепадавшими то на один, то на другой отдел. Также существовала и лаборатория отца. Наша семья осталась практически на содержании одной матери, которая работала школьной учительницей и получала, какое никакое, но регулярное жалованье. А нас было четверо, у меня был старший брат, старше на четыре года. Вскоре власть сменилась. Я про Город. И вступили в силу, как и полагается, новые порядки и правила, простому человеку, возможно, даже и незаметные. Завод, к которому был прикреплен НИИ, стал частным и вошёл в какой-то там нефтегазовый холдинг, куда следом подтянулся и сам НИИ, претерпевший, как выяснилось, своеобразные организационные изменения. В частности, лаборатория, в которой работал отец, вместе с несколькими отделами, соответствующими их тематике, превратилась научно-производственное предприятие, входящее в состав холдинга. Генеральным директором НПО стал отец Ника. Практически с началом всех работ оба изобретения отца начали активно применять сначала один завод холдинга, после остальные, а потом и предприятия всего Города, разумеется, купивших права на его использование. Купить их можно было у отца Ника. У него были оба патента. Весело! Каким-то образом, пока в городе царил хаос, он оформил на себя два последних изобретения лаборатории, с чем и пришёл к новым хозяевам НИИ и завода. Никому и в голову не пришло оспаривать его права. Найти работу, да ещё научную и специфическую, было не так просто, а в то время, просто нереально, поэтому все держались своего места, как могли, не поднимая лишнего шума.

Мой отец тоже ничего не сказал. Он просто ушёл. Он мог бы остаться в лаборатории и при сложившейся ситуации – ситуации с изобретением. Я уверен, что история с патентами его не сильно огорчила с точки зрения лишения его славы и прибыли. К тому же, он прекрасно понимал, что при прежних условиях патенты стали бы собственностью института, а заслуга принадлежала бы, в лучшем случае, всей лаборатории, но не ему лично. Он просто не мог больше видеть отца Ника. Он был до глубины души оскорблен и, тем более, не мог оставаться в качестве его подчиненного. Именно не мог видеть, его тонкая интеллигентная натура не позволяла ему даже презирать его.

С Ником я продолжал дружить, не зная обо всех подробностях отношений между нашими родителями. Но дружил я недолго, поскольку вскоре его семья переехала в Центр Города, в отдельный, собственный дом, а Ник перешел в специализированную, элитную, так сказать, школу. Мне было уже четырнадцать лет. Всё это я узнал от брата. Тут я познал чувство ненависти. И возненавидел я, в первую очередь, Ника. И не за то, что он сын своего отца, а его отец так поступил с моим отцом, и, значит, со всеми нами. Я возненавидел его потому как понял, что я ему завидую. Я осознал пропасть, которая возникла между нами и нашими семьями. Я ощутил себя на дне, в социальной яме, в то время как жизнь Ника, уходила в противоположную сторону, вверх. Вслед за Ником, я возненавидел его отца, и также, в первую очередь, из зависти. Потом я возненавидел своего отца. Я начал его презирать. Даже, когда вскоре с ним случился инфаркт, я не проникся к нему ни сожалением, ни сыновней заботой. Навещая его с братом, я сдержанно молчал. Брат, толи потому, что старше, то ли будучи по характеру таким же, как отец, всем своим видом оказывал ему поддержку и никак не мог понять меня.

Мы продолжали висеть на шее матери. Брату пришлось бросить институт и пойти работать. Он устроился на стройку. Я, кстати, тогда уже вовсю лелеял мечту стать архитектором, и скрепя сердцем, ушёл из школы в техникум, исключительно из-за стипендии, которой хватало мне только на то, чтобы оплачивать обеды. Но хоть так снимал обузу с семьи. В техникуме я провел следующие четыре года, после чего ушёл в армию.

Отец после перенесенного инфаркта долго пытался прийти в себя, потом пытался найти работу, но безуспешно. Они часто ругались с матерью. Та не раз просила его вернуться в лабораторию, чем наносила ему оскорбления. Она любила и уважала отца, но жизнь её и её сыновей, пущенная под откос из-за, чёрт возьми, принципиальности мужа, и его неумения устроиться, затмевала ей глаза. Она понимала, что он умный, талантливый, работоспособный, но не могла взять в толк, почему он не мог это грамотно использовать. Отец же чувствовал свою вину, но ничего не мог с собой поделать. Брат помог ему устроиться к нему на стройку. Мать плакала, чуть ли не каждый день. Брат, приходя с работы и падая от усталости, тщетно пытался её успокоить. Отец очень изменился, он поседел, осунулся, стал молчаливым. Работа на стройке его убивала, да его и уволили вскоре. Мне было непонятно, как его, вообще, взяли. Я не мог дождаться, когда я окончу техникум, решив после уйти в армию, чтобы не видеть всего этого. Я не мог вынести этого тоскливого зрелища, а самому оказать помощь семье мне почему-то в голову не приходило. Мне казалось, что вся наша семья медленно умирает. Это может показаться странным, даже для меня самого, но тогда я, не смотря на столь юный возраст, не мог разглядеть в грядущей жизни, ни малейшего просвета. Только потом, будучи в армии, я понял, в чём было дело…

Отец устроился на продуктовый склад фасовщиком и работал там практически без выходных в течение года. Потом пытался работать грузчиком, но здоровье не позволило, был сторожем, курьером, пытался торговать на рынке, продавал носки. Ужасно смешное зрелище. Все это время он писал, когда было время, научные статьи и предлагал их журналам, но те, если и печатали, платили сущие копейки. Я никак не мог понять, как такой человек, как мой отец, мог быть не востребован! Я еще не знал, что далеко не всегда важно то, что ты умеешь и знаешь, в противовес тому, как ты можешь себя продать. Что бы отец ни делал, где бы ни работал, он оставался ученым, и нес в себе этот свет, этот никому, кроме него самого, невидимый свет, до конца своих дней. Он не мог взять в толк, каким образом науку можно было превратить в коммерцию, как можно двигатель прогресса переделать в дойную корову, предназначенную для обогащения отдельных людей или корпораций, в ущерб развитию всей цивилизации. Он был одержим прогрессом, и верил в человеческий разум. Понять его было тяжело. Думаю, мать не понимала его. Для неё было непостижимо, что большую часть времени её муж проводит в другом, непонятном для неё, мире. Там нет ни горя, ни радости, нет нищеты, нет богатства. Там…. Да, не суть.

Отцу было пятьдесят. Мать была на год его младше. Последние годы она не могла уснуть без снотворного. Постоянное нервное напряжение. Врачи сказали, что она умерла от передозировки. Не думаю, что она сделала это намеренно. Мать была сильной женщиной и никогда бы не пошла на такой шаг от отчаяния. Да что там, она была воплощение жизненной энергии. Открытой энергии, в противоположность отцу, замыкавшемуся в себе. Он пережил её на год. После её смерти он как бы перестал существовать сам для себя. Он прекратил писать, и, приходя домой с какого-нибудь очередного заработка, садился у окна и молча смотрел на улицу. Отец продолжал пробовать себя в бизнесе – торговал на рынке, это была его последняя ступень в карьере. Его нашли только утром, в канаве возле рынка. Видимо, кому-то очень понадобились носки, или кто-то решил, что на них можно хорошо заработать. В полиции сказали, что его очень долго били, вероятно, целью было не убить, а просто, поразвлечься. До смерти избив, с него сняли ботинки и сбросили в канаву, закидав носками, вероятно, непонравившегося фасона. Я был тогда уже в армии, об этом мне написал брат. Я не смог сдержать стона, когда читал письмо. «Какая чудная вещь, эта жизнь!» – думал я. Человек с таким образованием, научной степенью, пользующийся уважением и признанием в научных кругах, автор изобретений, принесших немалую пользу, и… можно продолжать и продолжать, в расцвете творческих сил окончил свою жизнь на дне канавы, среди носков, избитый малолетними подонками.