– Рекламой? В каком смысле?

– В прямом! Это позволит и денег заработать, и связи установить, и полезные навыки приобрести. Ведь то, что у вас случилось сегодня во время беседы с Гришей…

Гуськов на всякий случай сделал удивленное лицо – о чем это вы говорите? – но Волабуев только глянул на него строго и продолжал:

– Так вот то, что случилось это не более чем первые признаки пробуждения крайне неординарной личности! Вашей личности!

– Учиться надо… – задумчиво заметил Гуськов. – Специальное образование получать…

– Жизнь, любезнейший Василий Иванович, лучший учитель! – Волабуев потрепал Гуськова по коленке. – И оставьте вы изучение сухих теорий деятельным лентяям. Пусть они до пенсии штаны в аудиториях протирают, а вам надо работать. Ра-бо-тать!

Глава 3

Для начала будущий светоч рекламы решил ознакомиться с ситуацией на рынке: запасшись провизией он в течение нескольких дней не отрываясь смотрел телевизор, постоянно переключаясь с канала на канал. Когда перед глазами начинали плыть цветные пятна, он умывался холодной водой, делал глазные примочки остатками вчерашней заварки и возвращался на пост.

Итогом весьма утомительных бдений стала уверенность Гуськова в полном своем успехе – все, что показывалось по телевизору, было с его точки зрения продукцией крайне низкого качества. Будь то реклама, кино или новости.

– Я сделаю новое телевидение! Настоящее! Острое, откровенное, захватывающее! От которого невозможно будет оторваться!

В голове тут же сложился лозунг (мудреный термин «слоган» тогда еще не вошел в обиход), который Гуськов с гордостью продекламировал:

– Нас смотрят до последнего вздоха!

Ему даже представилась рекламная сценка: включенный телевизор, опустевшее кресло перед ним и мрачные санитары с носилками. Человек на носилках еще пытался досмотреть интересную передачу, но беднягу уже уносили в глубину открывшегося темного коридора…

Однако начинать надо было с малого и Гуськов, не теряя времени, поехал составлять план действий. Было у него для важных размышлений особое секретное место, где царствовала его тайная страсть…

А началось все сразу после спектакля с жизнеутверждающим названием: «Без кайфа нет лайфа!», когда в подвале старого клуба на окраине Москвы, где временно размещался «Штопор», случилась внезапная, скоротечная и шумная пьянка. Так уж в студенческих театрах принято, чтобы все без исключения ничего подобного не ожидали, ни к чему подобному не готовились, но при этом ни одной минуты не удивлялись тому что, в конце концов, именно так и случалось.

Кто-то совершенно случайно принес водку, кто-то просто так захватил портвейн, кто-то все это выпил – тоже безо всякой задней мысли, а в итоге по домам и артисты и зрители разбредались, что называется, «на автопилоте». Не стали исключением и «Гуси-лебеди» принимавшие и в лицедействе, и в банкете более чем активное участие. В итоге они оказались в каком-то совершенно неизвестном дворе (зачем?) с бутылкой шампанского (откуда?!) и присели отдохнуть на симпатичную, но шаткую скамейку…

Лебедев как-то быстро заснул, привалившись к теплому плечу товарища, а Гуськова наоборот потянуло на откровенный философский разговор. Он не то чтобы говорил, а скорее думал вслух, находя подтверждение своим слова в заинтересованном мычании товарища…

– Вот некоторые, например, собак любят, канареек разных, свинок морских, а я нет!

– Угу…

– Какие-то они все уродливые… И пользы никакой нет – одно гавканье, да чириканье.

– Ага…

– То ли дело индюк! Очень умная птица. И красивая!

– Ого…

Надо сказать, что Васька Гуськов действительно очень любил индюков. Почему – непонятно, но разве настоящая любовь поддается объяснению? Она просто есть, и с этим приходится мириться…

А к гусям наоборот испытывал резкую антипатию. Причиной тому были шутки и дразнилки, преследовавшие беднягу с самого раннего детства: если фамилия Гуськов, то обзывают гусем и прочими от гуся производными. Точно также Баранова дразнят бараном, Дятлова – дятлом, а Сивкова почему-то мерином.

Вспомнив об индюках, Гуськов расчувствовался. Ему представилась зеленая лужайка, по которой с важным видом прогуливались индюки.

– Сколько благородства… Сколько шарма… – млел Гуськов, наслаждаясь мелодичным курлыканьем. – Все-таки индюк не простая птица, а…

И тут в голове Гуськова буквально полыхнуло: да какая же это птица, если летать не умеет?! Он скрутил серебристое горлышко и с отвращением припал к полезшей из бутылки сладкой пене. Чувство обиды за несчастных, лишенных возможности летать индюков переполняло его.

– Вороны почему-то летают, воробьи летают, даже гуси эти чертовы летают! – обиженно бормотал Гуськов. – Все летают! А индюки нет!

Он представил себе пытающегося взлететь индюка и чуть не заплакал, до того печальным и жалким было это зрелище.

– Врешь! Не возьмешь! – Гуськов шарахнул недопитое шампанское о ближайшее дерево и оттолкнул обиженно заворчавшего товарища. – Придет время, и индюки полетят! Нет ничего невозможного, надо только очень захотеть!

Гуськов встал – глаза горят, грудь вздымается, кулаки сжаты – и дал торжественную клятву научить индюков летать.

– Я подарю вам наслаждение свободного полета, – прерывающимся от волнения голосом говорил он, – вы сможете оторваться, наконец, от земли и познать весь мир!

Это были поистине звездные мгновенья, из тех, что вносят в анналы истории, о которых пишут в школьных учебниках и которыми со временем начинают пугать детей.

Нечто подобное случилось в свое время на Воробьевых горах, когда юные Герцен и Огарев дали клятву бороться с самодержавием. При этом если Гуськов вполне годился на роль Герцена, то второй участник событий – Лебедев, должный изображать Огарева, мирно спал на лавке, нарушая историческое подобие.

Однако зададимся вопросом:

«А был ли кто-то из нынешних историков свидетелем той встречи, чтобы с определенностью утверждать, что Огарев ни на минуту не вздремнул за время выступления товарища?»

Что же касается темного двора, то это, конечно, не Воробьевы горы с их потрясающим видом на Москву, но согласитесь и темы несравнимые: полеты индюков и свержение самодержавия!

С тех пор стихийная любовь Гуськова к индюкам приобрела четкую направленность и смысл. Да, он хотел овладеть мыслями и чувствами людей, заставить их смеяться и плакать по своему желанию, но это составляло, так сказать, его работу, а для души была мечта научить индюков летать…

Именно поэтому любил Гуськов маленькую подмосковную деревеньку в три десятка домов. Называлась она Федосьино и ехать до нее было не больше получаса от Киевского вокзала. Гуськов наткнулся на нее совершенно случайно, с полгода назад, и с тех пор стала она его тайным местом, где можно было предаться тайному пороку, попутно отдохнув душой и о делах подумав.

Все дело в том, что в крайнем доме, у самого косогора держали индюков – птицу для наших краев достаточно редкую. Правильно говорят: «Россия – не Америка!», это там индюки на каждом шагу попадаются, а у нас все больше ободранные суетливые куры, да утки с гусями.

Целый день благородные птицы проводили на вольных хлебах, прогуливаясь по чудесной зеленой полянке позади дома. Хозяйка индюков отставная колхозница Акимовна поначалу подозрительно отнеслась к странному городскому жителю, который регулярно появлялся на косогоре и наблюдал за индюками, справедливо предположив злоумышление на хищение.

«Подумаешь, что одет хорошо! – рассуждала она. – Жулики как раз так и одеваются. Вчера вон по телевизору показывали…»

Однако, увидев в глазах Гуськова восторг и умиление, убедившись, что индюков он не только не обижает, но даже потихоньку подкармливает, вполне успокоилась. А когда они, наконец, познакомились, даже пообещал угостить индюшатинкой, чем привела Гуськова в ужас.

«Да я скорей человечину есть буду!» – подумал Гуськов, содрогаясь всем телом.