Он даже попытался подвести под свой стихийный либерализм определенный идеологический базис:

– Любой человек рано или поздно умрет. Так? Так! А это значит, что любой человек обречен на смерть! Его жизнь конечна и непродолжительна.

– Железная логика! – согласился Волабуев, одобрительно, почти по-отечески поглядывая на режиссера.

– А разве можно ограничивать обреченного? Даже в самом малом? Обреченному должно быть позволено все!

– Fas est… Все дозволено… – подсказал Волабуев – Одна из форм римского права.

– Вот, вот! – Гуськов вскочил, попытался походить из угла в угол, но только зашиб колено о подвернувшуюся табуретку и стукнулся лбом о низко висящий шкаф. Не приспособлены все-таки наши малогабаритные квартиры для свободного движения мысли…

Потом появился мрачный писатель, однако участия в беседе он принимать не стал, от водки отказался и внимания к гостю не проявил – видно никак не мог забыть ржавых тупых ножниц в нежных ручках своей мечтательной и наивной героини с васильковыми глазами.

Впрочем, когда Волабуев ушел, он с интересом выспросил у режиссера все подробности и даже высказал осторожное предположение, что не отказался бы, пожалуй, поработать с литературным материалом для какой-нибудь телепередачи, но по уши погруженный в свои мысли режиссер оставил это без внимания.

«Ну и ладно…» – подумал писатель и уехал домой писать новый роман «Вечер наступит вечером». Все известные писатели, как и он, начинали с унылой безвестности и всяческих гонений, а, значит, и его неизбежно ждет великое будущее!

Для начала Гуськов попытался устроиться на работу в один из телеканалов. После долгих и настырных переговоров с не слишком умными, но довольно наглыми телефонными девушками решительно не желавшими ничего понимать он сумел-таки записаться на прием к одному из телестолоначальников. В назначенный день он проснулся за два часа до будильника.

– Сегодня начинается новая жизнь! – торжественно заверил Гуськов собственное, выбритое наполовину отражение в зеркале. – Игры кончились, пришло время серьезной работы!

Он всмотрелся повнимательнее, – нет ли в лице соответствующих ситуации изменений, поиграл желваками, нахмурился. Однако какой-то особой значимости заметить не удалось. Самое обычное лицо. Могло бы и посимпатичней быть. Особенно нос… Гуськов на всякий случай подвигал туда-сюда намыленной нижней челюстью, но от этого стал почему-то похож на индюка, если конечно можно представить себе эту домашнюю птицу бреющейся.

– Ну и что? – Гуськов мокнул помазок в горячую воду и освежил пену. – Лицо как лицо. Вполне подходящее для великого будущего!

После чего добрился, облачился в лучший костюм, тщательно зашнуровал выглаженные с вечера шнурки, затянул под самый кадык галстук с орнитологическим орнаментом и, наконец, дополнил свой имидж элегантной кожаной папкой, в которой лежало резюме.

Однако вместо ожидаемого начальника – тот неожиданно отбыл с докладом в совсем уж немыслимые руководящие сферы, Василия Ивановича направили к одному из его заместителей, которого все называли Гришей. Режиссер даже почувствовал некоторое разочарование, – он ждал, готовился, шнурки гладил, но виду не подал и, придав лицу вдумчивое выражение, зашел в кабинет.

– И что вы всем этим хотели сказать? – брезгливо просматривая резюме, спросил Гриша, даже не поздоровавшись.

Выглядел он довольно странно, особенно на взгляд человека к телевизионным порядком не привычного – этакое существо неопределенной половой принадлежности в бесформенном свитере и очках размером с детский велосипед.

– Да собственно именно то, что сказал, – Гуськов ожидал достаточно холодного приема, да он бы и сам не стал сходу доверять незнакомому человеку, но здесь он столкнулся с настолько пренебрежительным отношением, что даже немного растерялся. Опять же Гуськов не знал, как обращаться к собеседнику – по имени неудобно, а отчество он спросить не сообразил.

– А вы раньше работали на телевидении? – голос Гриши стал похож на сквозняк, а взгляд на две струйки холодной воды.

– Да, – Гуськов совсем смешался, – в смысл нет. На телевидении, честно говоря, поработать не удалось.

– И вы считаете, что, не имея ни опыта, ни образования, можно вот так запросто приходить на один из центральных каналов?

– Но у меня режиссерский диплом, а еще я …

– Вот и работайте в театре! Работайте! Что всех на телевидение-то тянет?

– Так я…

– Вы поймите: телевидение – это высочайшие требования к персоналу! Здесь нет места дилетантам!

И тут совершенно неожиданно для себя Гуськов понял, что сидящий за шикарным полированным столом Гриша ему больше не интересен. И не потому, что разговор не клеится, а потому что за всем этим апломбом и высокомерием ничего нет.

Просто в нужное время Гриша оказался возле нужного человека – на крутых исторических поворотах этого бывает вполне достаточно для успешной карьеры. Гуськов как будто личное дело прочитал, где и фамилия благодетеля имелась и все обстоятельства и подробности. Так что говорить с Гришей было совершенно не о чем, да и бесполезно.

Поняв это, Гуськов испытал облегчение человека, который избавился от необходимости следовать обстоятельствам, и, наконец, получил возможность сказать все что думает – один хрен ничего путного здесь не получится!

– А ты сам-то по специальности кто будешь? – неожиданно грубо спросил Гуськов и, перегнувшись через стол, выдернул из вялых пальцев свое резюме.

– Я? – Гриша настолько растерялся от подобной наглости, что вместо того чтобы послать подальше этого индюка всего лишь снял очки.

– Ты, ты! – Гуськов почувствовал совершенно новое ощущение пробуждающейся силы, той самой, о которой он только мечтал, но о существовании которой, особенно в себе, даже не предполагал.

– Я вообще-то биолог – Гриша от неожиданной такой метаморфозы стушевался, как отличник перед хулиганом, однако тут же спохватилось и, обиженно блестя глазками, начал возмущаться:

– А какое это собственно имеет отношение!?

– Ровным счетом никакого! – Гуськов убрал бумаги и захлопнул папочку. – Ботаник, стало быть? Ну-ну…

И он ушел под возмущенные вопли оскорбленного в лучших чувствах телевизионного деятеля. Здесь ему делать было больше нечего…

Покинув негостеприимное здание телецентра, Гуськов первым делом помчался к пруду. Его так и распирало случившееся:

«Что отказали – ерунда! Чушь! Дешевка! А вот как я этого Гришу сделал – вот это да!»

Он чуть не вприпрыжку бежал по дорожке с нескрываемым удовольствием вспоминая как сумел найти себя в ходе этой дурацкой беседы, смог вникнуть в суть незнакомого человека и взять над ним верх, причем на его территории!

«Можно было бы вполне уломать этого Гришу и устроиться на работу! Прямо сегодня!» – Гуськов сунул в окошечко ларька деньги и спросил пару пива. – «Только зачем мне это надо? Стать таким же никчемным фанфароном? Не хочу!»

– Правильно, Василий Иванович! Правильно! – поддержал его Волабуев, как всегда совершенно неожиданно появляясь из-за спины, и как всегда с ходу проникая в мысли собеседника. – Однако хочу вас предостеречь от излишней эйфории. Сегодня вы сделали только первый шаг, маленький такой шажочек…

Профессор повел носом, точно принюхиваясь. Вслед за ним послушно принюхался и режиссер, но ничего неожиданного не обнаружил.

– Однако умудрились не просто вступить совсем не туда куда можно и нужно вступать, – продолжал профессор, – А, прямо скажем, вляпались всем ботинком, нажив себе серьезного врага в новом для вас месте!

Режиссер брезгливо поморщился, излишне живо представив себе неприглядную историю с ботинком, что не осталось незамеченным:

– Вы Василий Иванович с этим интеллигентским чистоплюйством завязывайте! – строго поправил его Волабуев. – Копаться в человеческих мыслях и желаниях, это, я вам скажу, похлеще, чем клозеты чистить!

– Да, да, – режиссер быстро взял себя в руки, – извините.

– А если серьезно, – профессор с удовольствием хлебнул предложенного Гуськовым пивка, – то я посоветовал бы вам для начала заняться рекламой.