– Что вы, что вы! – ловким, почти неуловимым движением писатель был снят с якоря, и движение к выходу продолжилось. – Сюжет просто замечательный и герои прямо-таки выпирают со страниц! Но написан роман слишком литературно, слишком правильно.

– Так разве это плохо!? – писатель ожидал чего угодно, любых замечаний, безжалостной критики и полного художественного разгрома, но это! Признать литературное произведение негодным только потому, что оно слишком хорошо написано?! Бред какой-то! Он попытался было объясниться, но оказалось что уже стоит на лестнице в полном одиночестве, а дверь издательства только что захлопнулась и гулкое ухо еще гуляет в бездонном провале мрачного лестничного колодца…

Что же касается режиссера, то с ним случилось почти то же самое: его предложение поставить веселый мюзикл про индюков «И полетим как птицы!» было отвергнуто. И кем! Какой-то маленький самодеятельный театрик без названия ютящийся в тесном и сыром подвале. Да кому вообще о них известно, а туда же… Вначале думали почти месяц, потом еще неделю вообще никто не появлялся и бедный режиссер по полдня бесцельно бродил подле обитой ржавым железом двери. А потом заявили, что их мало интересуют забавные эпизоды из жизни индюков.

– Но там же есть драматический подтекст! – попытался возразить расстроенный режиссер.

– Индюшачья трагедия интересует нас еще меньше! – довольно грубо ответил директор театра, с откровенной ловкостью набивая косячок. – Нас вообще индюки не интересуют. Об человеках думать надо!

– А как же известный мюзикл «Кошки»? – попытался апеллировать к классике вконец расстроенный режиссер. – Мы могли бы попробовать повторить их мировой успех!

Но директор мало что отказался менять свои взгляды, но еще и обозвал занудливого режиссера натуральным индюком. После чего скрылся в облаке одуряющего, едкого дыма всем своим видом показывая, что беседа закончена. Режиссер грустно заметил:

– Обидеть художника может каждый…

После чего подбил хаму правый глаз, сломал два-три стула, уронил шкаф и покинул негостеприимный подвал, решив про себя никогда больше сюда не возвращаться…

Окопавшийся в будке бывший житель гор и бывший пастух, а ныне мелкий столичный ларечник Мусаиб представил вниманию жаждущей публики богатый выбор хорошо охлажденного пива и прочих напитков:

– Очень хороший пиво! Совсем свежий! – с гордостью заявил он, – И газированный кока-кола тоже только что привезли!

Приятели взяли по паре немецкого пива, сели в благодатной тени ларька на какие-то порожние ящики и чокнулись запотевшими бутылками. Звук получился правильный – глухой и сочный, совсем как в молодости.

– За встречу! – сказал писатель.

– За встречу! – согласился режиссер.

Поначалу разговор не очень клеился: о работе поговорили, которой ни у того, ни у другого толком не было, о пиве, которое теперь можно на каждом шагу купить, причем отменного качества – раньше такое только за валюту продавался, о необычно жаркой погоде, а дальше что? Молча сидеть и цедить пиво?

Однако после третьей бутылки скованность прошла, слова стали легко цепляться друг за друга, а после пятой разговор пошел нормальным темпом. И тема получилась очень даже интересная: о воздействии на умы и мысли людей…

– Я так считаю, – писатель решительно рубанул свободной рукой ни в чем не повинный воздух, – книга должна нести в себе положительный нравственный заряд! Как говорится «сеять разумное, доброе, вечное»!

Он хлебнул пивка, ловко стряхнул коварно полезшую из горлышка пену и вопросительно посмотрел на режиссера – оценил ли тот сказанное. Но режиссер только пожал плечами:

– А зачем тебе тратить на всю эту ерунду время? Кому это надо?

– Ничего себе ерунда! – писатель даже обиделся. – Обращаясь к вечным ценностям, я вызываю в душе читателя своеобразный резонанс, отклик. Именно так я устанавливаю с ним заочный контакт и получаю доступ самым потайным уголкам сознания.

– И что дальше? Причем здесь твое так называемые «разумное, доброе, вечное»? На мой взгляд, все гораздо проще: можешь ли ты заставить человека заплакать парой трогательных абзацев или нет?

– Могу! Обязательно могу! К сожалению, писатель общается с читателем через молчаливого посредника – книгу. И ему не дано увидеть очищающие слезы катарсиса…

Фраза так понравилась писателю, что он тут же достал блокнот и, поминутно встряхиваю капризную ручку, подробно все записал.

– Как-то все это слишком сложно и запутанно, – режиссер старался говорить спокойно, но чувствовалось, что обсуждаемая тема волнует его чрезвычайно, причем волнует давно. – Мне зрительный зал нужен. Чтоб все сидели, затаив дыхание, смеялись, если я скажу смеяться, и плакали, если я скажу плакать. Я когда свой первый спектакль ставил в Доме культуры колхоза имени Лопе де Веги, так двух механизаторов и одного зоотехника в медпункт отправили с нервным расстройством – прямо из зала, а доярки целую неделю боялись в темный коровник заходить! Я их знаешь как крутил…

– А что это было? Какой спектакль?

– Новое прочтение «Гамлета»! – с гордостью ответил режиссер. – Я из него натуральный ужастик сделал в стиле Хичкока: с оживающими мертвецами, отрубленными конечностями, черными силуэтами за окном и медленно открывающимися дверями…

– А двери почему открывались?

– Не почему, а для чего!

– Ну для чего?

– Для страха! Причем за дверью никого не оказывалось, – режиссер мечтательно смотрел куда-то внутрь своих воспоминаний, – только пустой черный коридор и редкие мерцающие огоньки!

– Но ведь в «Гамлете», по-моему, ничего подобного не было, – не слишком уверенно возразил писатель. К собственному глубочайшему стыду он не читал великое произведение Шекспира и черпал свои знания о нем из фильма «Берегись автомобиля».

– Было, не было… Значения не имеет! – отрезал режиссер.

– А кто у тебя играл самого Гамлета? – еще более осторожно поинтересовался писатель, пытаясь вспомнить, кто именно был Гамлетом в фильме: Смоктуновский или Ефремов.

– Да причем здесь этот философствующий нытик?! – отмахнулся режиссер. – Его у меня вообще не было. Главное – это образ, картинка! Она должна занозой цеплять. Давать по мозгам как мешок с цементом упавший из окна второго этажа. С ее помощью можно сделать зрителя податливым и пластичным. Это такое наслаждение, – режиссер аж застонал, – когда овладеваешь чужой волей! Она вначале сопротивляется, дергается, а потом вдруг слабеет, подается и все… И чем больше людей передо мной, тем легче работать. После этого я беру их мозги и придаю им любую форму какую пожелаю!

Яркая метафора произвела на писателя такое сильное впечатление, что его охватило непреодолимое желание уйти, прямо сейчас, просто встать и, сославшись на дела, покинуть гостеприимные берега высохшего пруда и этого странного типа, совершено непохожего на старого приятеля времен бурной молодости. Но он этого не сделал, потому что откуда-то сзади подошел незнакомец и остановился буквально в двух шагах.

Незнакомец был невзрачен, невысок ростом, одет в самый обычный костюм, однако имелась в его манерах особенность: он вроде как был здесь, совсем рядом, но пребывание это выглядело столь ненавязчивым, что вроде как его и не было вовсе. Так ведут себя либо очень стеснительные, либо очень хитрые люди. Примерно также смотрелась и аккуратная бородка от уха до уха плавно переходящая в усы – она вроде бы придавала лицу вид простодушный и незатейливый, но внимательный наблюдатель заметил бы про себя:

«А не плутовская ли физиономия скрывается там? Если бы не эти глубоко посаженые глазки, еще можно было бы поверить, что нет более простодушного и незатейливого человека, но глазки все меняют. Глазки он ведь любой другой орган перевешивают, даже бороду!»

Глазки у неизвестного действительно были хитроватые, можно сказать с подвохом. Этими самыми глазками он внимательно посмотрел на замолчавших от такого пристального внимания приятелей, после чего вежливо улыбнулся, слегка поклонился и ни с того ни с сего заявил: