— Может матушка. Сказать от чего мне так они противны? Я скажу: они любят не меня, а мой титул графа и владения, которые придется с ними разделить. Все богатые девушки похожи на кукол, вылепленных из качественной глины, но неумелым мастером. Все они как одна: в пышных платьях, где самого наряда не видно за многочисленными бантиками и рюшами, неестественно белой кожей и большими кругами на щёках. Они ужасны.

Она грозно смотрела на своего отпрыска собираясь с гневом, чтобы вновь открыть шквал отчитывания. Это была её любимая тема для “разговоров”. Подобных этому.

— Следите за словами, молодой человек. Иначе мне может показаться, что тебе нравятся безродные простолюдины.

Теперь уже Осаму смотрел с гневом. Не любил он эти разговоры о женитьбе, терроризирующие его последний год. Однако не он эту тему поднял, но точно он её опустит.

— Дошло наконец? Да мама, мне нравятся крестьяне, простолюдины и безродные девушки. В них изящества больше чем в во всех аристократах Франции. Мне противно даже смотреть на их зажравшиеся морды, которые даже лицом нельзя назвать. Титул ещё не делает человека аристократом. У некоторых нет никого титула, зато есть врождённое благородство, вот они-то и являются истинными аристократами, а других, взять хотя бы нас, не спасут никакие титулы, мы так и останемся париями.*- он сорвался на вопль и крик. Не может он терпеть подобного. Пусть его возлюбленную назвали “безродной простолюдинкой”, изо рта Ран это прозвучало, словно она вовсе не человек, а грязь на её подошве — Я женюсь только на той, кого люблю. Или не женюсь вообще! И плевать мне на ваши “заботься о сохранение семьи, ты же наследник”, которые мне всю голову изъели! Моя жизнь, это моя жизнь, не лезть, мама. И если вам противно дышать одним воздухом с таким неблагодарным сыном как я, можете уходить, я вас сюда не звал.

Женщина слушала это с выпученными глазами и открытым ртом. Никогда ещё сын не повышал на неё голос. Он выместил на ней весь гнев и все недомолвки за все годы жизни. Отец же был менее удивлён. Этого стоило ожидать, думал Сэтоши, и всё же не предполагал что это случится так скоро. Теперь, зная характер жены, они вряд ли попадут в особняк сына ещё раз, вдвоём. Ему было жаль сына, и он корил себя, что дошло до скандала. Доля вины есть и в отце. Не следил за воспитательными методами жены. Если бы так было может, ещё и обошлось.

Ран выскочила из-за стола, словно дотронулась до раскалённого железа, и не сказав ни слова направилась к выходу. Сэтоши встал следом, напоследок бросив на сына сочувствующий добрый взгляд, немо говоря, “прости”. Сам же Осаму не стал ничего делать. Ну как ничего, он и так много в тот момент всякого делал. Дышал, смотрел, жевал бисквит, слышат отдалённый топот копыт со двора, и думал, непозволительно много думал.

Его мысли прервало небо. Там парила птица, истошно вопя. Птица была бурая, и глаза у неё были как у Осаму. Обычно страх сковывает тело, но у шатена было иначе. Он как подстреленный помчался в конюшню, и вывел у непонимающего ничего конюха лошадь, и на ходу запрыгивая на его спину, направился в седьмой квартал. Птица летела над его головой чуть впереди, словно указывая дорогу, если забыл. Но Дадзай не забыл. И мчался как умалишённый в дорогом камзоле и кюлотах, с наспех нацепленной брошью-булавкой, к дому Чуи. Люди рассыпались перед его конём, крича, и говоря какой он хороший. Но для него не было никого. Для него была только только огневолосая ведьма.

Комментарий к Орёл, с его глазами

* Цитата из “Закатное солнце” Осаму Дадзай.

Благодарю всех за оценки и отзывы. Соавтор больше не нужен. Вдохновение ко мне вернулось.

========== Не забывай… и живи ==========

Спины.

Много людских спин.

Первое и последнее что он видел, дальше столб. Он врезался в небо. В клетке чуть поодаль сидела девушка. Она ведьма, с голубыми глазами. Бедная плачея, одинокие капли бывало сбегали по щекам. Прутья клетки были подобны перевёрнутым рёбрам, с плачущим сердцем внутри. Сердцем, что сегодня перестанет биться.

Рядом с ней лежали вязанки хвороста. Их было много, и все они насмехались над Чуей. Да, сейчас она одна, беспомощна, да так, что поволяет злорадствовать над собой каким-то сухим палкам. Они были похожи на проволоку, даль только что лишь похожи.

А солнце! Этот поганный жёлтый круг над головой, словно специально кто-то прибил к небу, как освещение, чтобы не дай Бог кто-то не проглядел, эти рыжие пряди, этот страх в руках и глазах, эту белую сорочку. Мёртвым оно Накахаре нравилось больше. Определённо больше.

Она боковым зрением смотрела на собравшихся. Толстые, тонкие, худые, бедные, богатые и не очень. Все в сборе.

Хотите интересный факт? Она боялась прилюдно умереть. Сама мысль, что кто-то, кроме разве что, семьи, увидит то, как дух покидает тело, пугала девушку. Глупый страх, да?

Взгляд остановился на другом взгляде. Он единственный был полон отчаяния и боли. Он плакал больше неё самой, но ближе подойти не мог. Обладатель этого взора — камзол и кюлоты, а внутри них шатен. Тот самый, из-за которого у неё была вера, вера в завтрашний день. Перед ним ей сгореть не страшно.

Он стоял там пытаясь подойти ближе, но толпа других зевак и соплежуев не позволяла ему. От облика богатого дворянина осталось одно название — волосы растрёпаны, костюм мят, а брошь съехала ещё больше чем раньше. Он молчал, только рыдал и всхлипывал, а казалось, молодой взрослый парень, плачет не пойми от чего. Казалось так, разумеется толпе. Слева него было мать с ребёнком лет пяти. Девочка. Она дёрнула маму за рукав, обращаясь к ней. Женщина с пучком волос цвета угля, посмотрела на дочь.

— Мама, почему тот мсье плачет? - удивительно однако, как человеческое дитя может быть чутко и не равнодушно к другим, в отличие от взрослых.

Мать устало вздохнула и посмотрела туда куда указывает дочь. Не ясно, почему ей стало жаль этого человека, который рыдал так неистово, что казалось без конца из карих глаз будут срываться слёзы, как люди с обрыва. Она присела, и теперь была с дочерью на одном уровне глаз.

— Наверное у этого мсье, случилось большое горе, не смотри на него. Ему и так тягостно, не нужно утяжелять его ещё своими глазами.

Больше они на шатена не смотрели.

Никто больше не смотрел.

Все взгляды собрал пузатый священник, и пара не пузатых. Они были в белых одеждах.

И вот один из не пузатых попросил тишины. У другого был не подожженный факел. Заговорил толстый.

— Сегодня мы собрались здесь, дабы свершить ещё одно благое дело. Скажите мне люди добрые, помните ли вы прошлую ведьму, с длинными рыжими волосами, ведьму Коё?

Толпа завизжала и засвистела как соловей. Она махали руками, у кого-то были таблице с типичным “Долой нечисть!”. На вопрос это людская похлёбка забурлила ещё пуще, а поваром было солнце. Наконец когда она более менее успокоилась, можно было расслышать внятный ответ.

— Так это мерзавка прятала свою сестру от нас, от чистых, от праведных. Долой ведьму, долой!

— Долой!

Больше не было слышно ни “долой”, ни чего-то другого. Пара священников открыла клетку и вывели девушку под локти. Она уже не вырывалась, и не плакала. Её отвели к столбу и прибили руки сзади, ноги же просто связали. Ещё двое инквизиторов взяли вязанки хвороста, и на мгновение они застыли, подняв головы. Возле самого столба кружила большая птица, бурого цвета. Она кричала, но не могла подлететь ближе. Казалось она плакала криком.

Священники отогнали её камнями, но Эш не сдался и лишь пуще стал кричать, когда камень попал ровно в голову. Орёл камнем упал вниз и его лёгкие больше не подымались. Но свой последний крик он посвятил не своей боли, а Чуе.

Когда инквизиторы посчитали что с птицей покончено, они подожгли факел. По мере притягивания огня хворостом, зрачки шатена сужались а глаза наполнялись ужасом. Толпа снова начала визжать, но он уже никого не видел, и не слышал. Взгляд будто был вбит в ещё одну сорвавшуюся слезу возлюбленной. Кровь бежала по её запястьям от железный голов гвоздей. Она в последний раз взглянула еа шатена и…