Писала Эмили в своей записной книжке. Бесконечно жаль её.

Обречена всю жизнь жить с безразличием.

Безразличием по имени Осаму.

***

— Фёдор, помоги мне, выслушай меня!

Они сидели в своём излюбленном месте. За то время до чая брюнет успел полюбоваться статуей, сказав, что она прекрасна. Ничего другого шатен не ожидал.

Птицы не щебетали, лишь изредка подлетали к каменной руки и улетали снова.

Погода была прохладной как осенняя. Которой собственно и являлась.

— Выговырись, я тебя слушаю. Начни с того, что тебя тяготит больше.

Шатен набрал воздуха в лёгкие как аккордеон, и продолжил.

— Мной овладевает страшная, глухая тоска, какой мне еще никогда не приходилось испытывать, как будто меня бросили все на свете, оставили стоять в надвигающихся сумерках посреди бескрайней осенней степи, и сколько я ни зову, сколько ни кричу, никто не отзывается. Может, именно это и называют безответной любовью? Неужели мне суждено стоять здесь до тех пор, пока окончательно не зайдет солнце, и не опустится тьма, пока я не умру, застыв от холода среди вечерней росы? - он выговорил это с болью и лезвием. Лезвие вонзалось в его глаза, и набирало слёзы.

— Не хочу никакого счастья. Ничего менять тоже не хочу. Прошу тебя, не смей наполнять меня и внушать, будто это оно даст что-то доброе. Погляди на мои синяки. Гляди на эту ссадину. Так сегодня выразилась Эмили. Видишь эту ссадину у меня внутри? Видишь, как она разрастается прямо у тебя на глазах, разъедает меня? Я больше не хочу ни на что надеяться. Не хочу молиться, чтобы всё наладилось у Эмили. Или чтоб Чуя меня отпустила.

Потому что мир не заслуживает их.

Фёдор слушал и не смел перебивать. Он не мог ощутить боль друга, но мог его понять. Взгляд лиловых глаз снова устремился на скульптуру девушки. Делал её тот же мастере, что его статую матери. И делал просто великолепно.

Когда шатен замолк, брюнет подал свой уставший глас.

— Полегчало?

Шатен сглотнул

— Да.. кажется.

— Осмелюсь спросить, почему Эмили ходит с вуалью? Неужели воспаление глаз, из-за которого вуали и носят?

Шатен взял в руку чашку и повертел, раздумывая. Как ответить?

— Верно, воспаление. Но не у неё, а у меня. Её глаза синие как океаны.

Этим было всё сказано. Больше никто не смел говорить о душевных проблемах. Беседа перетекла из треснутой, в более целую чашу. Она смеялись и спорили, потом мирно обсуждали что-то, затем снова спорили. Мир вернулся на свои места. Ковёр смысла однако не растелился вновь подле его ног. Теперь он жил так же, как и жил до этого. Хотя нет, едва ли. И вообще возможно жить в половину? Другую сожгли. Жить. Последняя просьба. Жить на свете, а рассплата — тонны тоски. Небо в тот вечер было цветом жженой газеты.