Чуя вздохнула, словно уставшая мать, объясняющая ребёнку самые элементарные вещи. Она отпила от кружки, и ответила.
— У любого заклинания есть свои границы и условия. Вот у этой, как ты сказал, маскировки, они такие: нужно быть хоть час на солнце, и нельзя дать себя ранить. Совершенно абсурдные условия, я понятия не имею как они влияют на само преображение, но тем не менее.
От качества выполнения будет зависеть результат заклятья. В тот день моя сестра хоть и была на солнце, но почти ничего не ела, от чего у неё не было сил даже на самое элементарное, и напоролась на гвоздь в прихожей. Потому и не получилось. - она грустно посмотрела на бал чаинок в кружке. Они кружились в вальсе.
— Да и не думал никто, что эти псы нагрянут как гром среди ясного неба ночью. Не надо так зло смотреть. Это не вина Рю.
Дадзай просьбу слышал, но не послушал. Естественно это не вина Рюноскэ, но облегчение на душе это не оставляет. Он сердцем чувствует все эмоции и страдания любимой, поэтому ему горестно от любой мысли. Одна тоска на двоих. Одна слеза на два глаза. Морской и кофейный. Солнце и коньяк.
Время проходило незаметно и когда солнце уже наполовину укрылось землёй девушка выпроводила возлюбленного. Тот не стал перечить, лишь указал куда поставил чемодан и хлопнул дверью. Ничто так не воодушевляет как предночная вылазка в город. Краем глаза он заметил парящую птицу бурого цвета. Орёл Эш возвращается домой. Но любой встрече, или прогулке, рано или поздно придёт кончина, и пойманный экипаж уже увозил маленькую фигурку чудного графа.
Комментарий к Птица и мимолётный страх
Спасибо за мотивацию! Наконец-то получилось выпустить более-менее большую главу. “Ведьма, с огнём в волосах” всё ещё в поисках соавтора, если можно. Пишите отзывы, указывайте недочёты
========== Орёл, с его глазами ==========
Сохрани в вспоминание образ
Горячо так любимый мой
Василька что был тобой собран
Я трепетно хранила покой
И сейчас я яро пылая
И ловя сотни тысяч глаз
Боль огня такая сухая
Что казалось не в первый раз
Ты стоял там чуть-чуть поодаль
И град слёз словно кричал “Опоздал”
Но упала моя последняя нота
Сопроводил её твой вокал
Ты стоишь там и льются слёзы
И тебя тащат люди назад
Не покину тебя, как в гипнозе
Буду помнить имя Дадзай
В покоях шатена варился полдень. Варился, потому, что окна были открыты и вся ночная прохлада испарилась в знойном вареве. Сам же Осаму сидел за столом, и дописывал разные бумаги и договора. Пусть тело и скрючилось под весом обязанностей, разум его гулял далеко отсюда, на поле одуванчиков, а в ладони бледная рука Чуи в белом платье. Он мечтал и желал жениться на ней всем сердцем, вернее его половине, но родители не позволят. Особенно мать, и особенно на ней.
От этих мыслей стало горько на душе и тяжко в мыслях. Перо тихо скрипело, пока Дадзай ставил им подпись. В чернильнице заканчивались чернила. У шатена было дурное предчувствие.
Неожиданное полоска ветра стянула со стола стопки бумаг, и они разлетелись по комнате, как перья из выпотрошенной подушки. Почему такое сравнение? Потому, что Осаму в детстве любил потрошить подушки, особенно с лебединым пухом. Он больше всего напоминал ему снег. Во Франции зимы мягкие, и снежинок вряд ли где-то увидишь, но ещё маленький тогда Фёдор, приходя в гости, рассказывал о бурной и холодной зиме в Сибири. Осаму тогда так вдохновился, что в тот же день достал из отцовского кабинета перочинный ножик, и сделал вертикальный надрез в своей подушке. Белая пушистая кровь хлынула из тканевой вены. Дадзай просунул руку и подбросил пригоршню пуха. Он разлетелся как порванные крылья бабочек. Потом последовал ещё бросок, и ещё, пока мать не застала сына в полностью белой комнате. Даже в космах у него были мелкие пёрышки, а сам улыбался, держа сдутое тело бескровной подушки.
Вспоминая всё это невольно и улыбнёшься собственной глупости. Та сдутая подушка до сих пор находится под кроватью. На месте первого разреза был ровный шов белой нитки. Она вся была в таких швах и дырах, как после боя с перочинным ножиком, в котором каждый раз терпела поражение. Её можно считать ветераном.
Он вытащил её и стряхнул пыль. Из неё посыпался редкий пух. Шатен намеревался показать Чуе её. Она и так подарила ему слишком много себя, теперь его черёд. Странная у них однако любовь: показывать друг другу дорогие сердцу места и вещи. И никакого конфетно-букетного периода, с походами в ресторан, дорогими подарками и объятиями. Зачем?
Они оба знают что любят, а любовь в доказательствах не нуждается. Тем более, что покупки это не оно.
Сегодня должны были прибыть родители, проведать горе-графа, по мнению матери. Не подумайте, она очень любит своего сына, от того и столь строга к нему. Ран Дадзай возлагала на сына большие надежды, но те пока не спешили оправдываться. В окне смутно была видна зелёная карета, с двумя бурыми лошадьми. Она потихоньку стекала с холма в двор особняка, и когда уже можно было различить складки на лимонных шторах, Осаму наспех нацепив брошь-булавку, спустиося по лестнице. Ветер открытого окна ещё гуляет в комнате. Теперь оно вечно будет открыто.
За дверьми было слышно лошадиное ржание и топот копыт. Слуги тут же бросились помогать прибывшим гостям. Коней отвели в конюшню, отдыхать перед поездкой домой, насыпав овса и соломы, поилки были полны и так. Они гордо взмахивали своей золотистой гривой, и устало смотрели золотыми глазами.
Дверь распахнулась и швейцар средних лет огласил очевидное:
— Господин и госпожа Дадзай прибыли!
Вперёд к лестнице прошагали две фигуры.
Рука времени казалось даже не тронула их, лишь сбросила обязанности и присыпала цемент в некоторых местах их волос. Цементом выступала седина. Женщина была строгой и уверенной. Подол её кроваво красного платья шелестел по полу, а волосы были убраны в аккуратную причёску, закреплённую янтарными шпильками. Это любимый камень Матери. Шею украшало золотое колье, пальцы — кольца, а уши — не очень длинные серьги, с крупным рубином на конце. Её золотистые глаза были устремлены на сына, и бегло перебегали с лица на одежду, ища недостаток. Наконец зацепились ща брошь-булавку, криво наколотую, и взгляд Ран стал чуть холоднее.
—Осаму! Сколько лет, сколько зим. Неужели позабыл своих предков? - голос отца был мягким и добрым. Казалось, что только из этого и был сделан. Его одежда не представляла из себя ничего особенного: бордовый камзол с золотой вышивкой, белое жабо с красным камнем. Ему не нужны лишние украшения. Его красила доброта.
Дадзай-младший на это улыбнулся, и ответил
— Никак нет, отец. Пройдёмте в сад, выпьем чаю.
За мужа ответила Ран. Безмолвно кивнула.
Осаму улыбнулся ей, и поспешил в сад. За ним не спеша шли родители. Подол маминого платья скользил вслед за ней самой.
Белый столик на резных ножках был приготовлен на три персоны. Пузатый чайник пыхтел жаром.
Осаму подошёл и сел на место у куста роз. Мама села рядом, а отец напротив. Первой подать голос решила женщина.
— Как обстоят дела, Осаму? Какие у тебя новости?
Сын посмотрел на мать и взял чашку в руку. Но не успел отпить, как грянул вопрос неминуемый.
— Всё хорошо матушка, всё по-старому. Заключил несколько деловых сделок.
Ран смотрела на него со всей строгостью. Её удручало, что ничего не изменилось в плане женитьбы. Она откусила кусочек бисквита, и из её губ выпал новый вопрос.
— А невеста? Ты так её и не нашёл?
За сына решили неожиданно заступиться. Хриплый голос отца подул как майский вечер.
— Дорогая, к чему такая спешка? Успеет ещё обручиться, дай ему вкусить холостяцкую жизнь. Осаму всего 18!
В тот момент Дадзай-младший активно закивал в знак поддержки. Так кивают дети, когда за них заступаются и они полностью на стороне заступающего.
— Всего?! Ты оговорился, надо было сказать, уже. Уже 18, понимаешь? - она недовольно посмотрела на мужа, затем на сына. — Неужели, тебе настолько противны девицы из знати, Осаму? Не может такого быть.
