Но что, если она и действительно не захочет или, скорее, не сумеет и не сможет этого сделать (а последним именно обстоятельством адвокаты и объясняют отсутствие ее самой при заявлении и защите ими этого дела)? Что тогда предпринять мне, в видах открытия истины и в защиту моих достопочтенных сограждан, над которыми уже давно бы совершился строгий суд общественного мнения по настоящему делу, если бы сами они, во внушающем числе, не состояли в списке присяжных заседателей этого суда?
Значит, представляется необходимым заставить обиженную сторону высказаться наконец самолично. Но как это сделать? Не иначе, как пойти и начать выспрашивать.
Вижу появившиеся при этом улыбки на физиономиях ваших, милостивые государи, и слышу также ироническое одобрение ваше. «Ступайте, — дескать, — ступайте, почтеннейший, да сообщите нам, пожалуйста, оттуда что-нибудь поновее слышанных уже нами самими, и по крайней мере уже по сотне раз, историй насчет благородных родителей, да княжеского, полковницкого или там богатого купеческого сынка, который был сначала влюблен без памяти, а потом — и т. д.»
Что ж, всякому свое счастье, господа!.. Однако, не скрою, что и мне пришлось выслушать не меньше вашего этих однообразных, почти стереотипных историй. Только не напрасно ли вы посмеиваетесь над этими историями, находя в них забавную сторону только потому, что они как будто по одной мерке сшиты и встречаются в них все благородные родители да еще благороднейшие и богатые молодые сердцееды? Но насчет благородства родителей и знатности предмета своей страсти, ведь, право, пожалуй, свойственно прихвастнуть и всякому из нас, в какой бы там ни пришлось степени; а что касается до однообразия остального в этих историях, так оно ведь совершенно как нельзя более естественно и правдоподобно. Конечно, в действительности, с авторшами этих историй в нередких случаях, может быть, происходило дело и гораздо похуже того, как они о нем повествуют, но, вероятно, и у этих дам хватает настолько самолюбия, чтобы не высказывать перед другим человеком без особой надобности, как им пришлось разыграть незавидную роль товара.
Впрочем, задача, которую предстояло мне одолеть, состояла не в собирании этих действительно уже давно всем известных историй, а в том, чтобы отыскать в числе этих дам такую, которая бы обладала умением и порядочно мыслить и выражаться, и главное, чтобы суметь заставить ее саму высказать взгляд на свое положение и отношение ко всему ее окружающему.
Здесь, я, к стыду своему, должен сознаться, что сначала было и сам усомнился в успехе исполнения задуманного предприятия. Не будет ли, и в самом деле, уж слишком наивно с моей стороны отыскивать в этой среде женщину, здраво и верно смотрящую на свое положение? Ведь такая, кажется, совсем и не должна быть здесь! На это, впрочем, сейчас же нашлось и возражение. А многоразличные обстоятельства, бессердечные и бесчестные люди, собственная слабость характера, недостаток твердой воли, и при этом совершенное отсутствие всякой поддержки, как нравственной, так и материальной, в критических случаях, — разве все это не часто встречается в жизни, разве мало через все это может погибнуть женщин и порядочно рассуждающих, и с хорошим, добрым сердцем, и даже не без образования? А нелепые идеи о так называемых гражданских браках разве не порядочное количество жертв могут бросить в этот омут?
Нет, прочь сомнения! Нужно только пойти и заговорить с этими женщинами по-человечески и не смущаться, встретив в них сначала даже некоторую загрубелость чувства и мысли; да притом, эта загрубелость и весьма естественна в их положении, и непременно должна более или менее быстро исчезнуть от несомненного влияния на нее сердечного участия человека, который пожелает подать руку упавшему своему ближнему. Только подать-то руку нужно умеючи, без оскорбительного покровительственного взгляда, а с братским словом привета и истинного радушия.
Недели через две после принятия мною решительного намерения найти между погибшими, но милыми созданиями женщину, которая, не выходя из своего положения, мало ли по каким внешним обстоятельствам или просто по бессилию воли, могла бы, между тем, высказать откровенно и толково свой взгляд на это положение, — я познакомился с Таней.
История ее очень обыкновенна и даже без всяких ужасных эпизодов вероломства, насильства, завлечения в искусно расставленные сети и т. п., но тем не менее, отчего и не рассказать ее в немногих словах? Это будет нелишним, во-первых, потому, что история эта так обыденна и неприкрашена, что никто не будет вправе указать на нее, как на исключение, и потому отвергнуть в ней жизненную правду, а во-вторых, и это самое главное, нужно же показать мнительнейшим из читателей и естественное происхождение факта написания предлагаемых здесь записок самой камелией, а то ведь они, пожалуй, готовы будут сказать, что все это совершенная ложь — сочинение.
Таня родилась в купечестве и лишилась матери, будучи еще двухлетним ребенком. До двенадцати лет она пользовалась всеми выгодами хорошего состояния своего отца и училась в пансионе, где преимущественно оказала успехи в изучении своей родной русской грамоты и очень полюбила читать все, что только попадалось ей под руку. Но вдруг дела отца ее пришли в совершенное расстройство, он быстро разорился и вслед затем скоро умер, оставив дочь на попечение весьма небогатых родственников. Родственники эти, не особенно довольные отцом Тани при жизни его, а также и по неимению собственных средств, не могли сделать для нее ничего другого, как отдать в ученье к модистке, и затем отложили о ней всякое попечение. Будучи от природы очень веселого и беззаботного нрава, Таня перенесла этот неблагоприятный переворот в своей жизни, почти не горюя, чему немало пособило и то, что житье в ученье выпало для нее, по счастливому случаю, весьма сносное; хозяйка оказалась очень доброй женщиной, держала своих учениц опрятно, в довольстве, без излишней строгости, и не морила без меры на работе, как это бывает очень часто у многих других хозяек. Прожила Таня, таким образом, без горя и совершенно довольная своим положением, четыре года в ученье, в кружке веселых мастериц и учениц, и семнадцати лет вышла сама в мастерицы, весьма красивой, развязной, и хотя неглупой, но вместе с тем и порядочно ветреной девушкой. Да откуда и от кого было ей почерпнуть в эти, самые впечатлительные, годы ее жизни, настоящей житейской премудрости? Поэтому, быть мастерицей и спокойно работать в том кружке, с которым она уже почти сроднилась, ей долго не пришлось. Нашелся богатый молодчик, которому она чрезвычайно понравилась, и небольшого труда ему стоило прельстить молодую, неопытную и ни от кого не зависевшую девушку как своей красивой, ловкой особою, так и хорошей, развеселой и беззаботной жизнью, наполненной только всякого рода удовольствиями и наслаждениями и не требовавшей при этом ни малейшего труда и забот. Два года такой беспечной и легчайшей жизни провела Таня со своим первым возлюбленным, и этого времени было весьма достаточно для того, чтобы она совершенно отвыкла от труда и сделалась существом, способным только наслаждаться жизнью. Известно, что, кроме этой способности, вряд ли какая другая приобретается так легко человеком. Однако, молодчик был бы и не молодчиком, если бы еще дальше продолжал валандаться с Таней или женился бы на ней. Он имел понятие об удобствах для мужчины «гражданского брака» гораздо ранее появления на сцене пьесы под этим именем, и потому, дотянув самый долгий срок оного, дал также и Тане свободу пользоваться всеми его выгодами. При этом Таня, сравнительно с другими несчастливицами, попадающими в подобное положение, была еще из счастливейших. У нее был достаточный гражданский муж, и потому в ее распоряжении, после его отказа долее содержать ее, осталась купленная им порядочная меблировка ее небольшой квартирки, хороший гардероб, да и за квартиру и кухарке было заплачено вперед за два месяца; и наконец, главное — не было детей. Конечно, при таких более или менее благоприятных обстоятельствах, покинутая своим милым Таня, не имея уже более надежды на его возвращение, могла бы приняться опять за прежнюю работу, распродать все лишнее и пойти на место. Но, спрашивается, откуда бы к ней вдруг снизошла такая благоразумная твердость? Ведь она не испытала в жизни до сих пор еще никаких материальных невзгод и недостатков, провела последние два года в совершеннейшем довольстве и счастье и, хотя много читала, но единственно по врожденной любознательности и охоте к чтению, которое доставляло ей великое удовольствие, и она вряд ли даже понимала, что можно читать и не ради только этого. Но, кажется, я напрасно распространяюсь в доказательствах, что у Тани не могло быть ни столько умственных, ни нравственных сил, чтобы поступить в данном случае так, как бы следовало по чистоте души и разума, и не пуститься дальше по тому опасному пути, на который она уже раз ступила. Могла бы ее еще удержать от следующих шагов по этой дорожке искренняя, глубокая любовь к покинувшему ее другу, но, к несчастью и это, могущее бы быть спасительным для нее в это время, чувство не было в ней довольно сильно для того, чтобы могло заставить ее возвратиться в прежнее, хотя и тяжеловатое после двух лет совершенно праздной жизни, но зато безупречное состояние. Разумеется, она сначала поскучала, поплакала наедине; потом явились товарищи и приятели покинувшего ее друга, познакомленные с нею им же самим во время оно, сперва со словом участи я и утешения, с предложением помощи в случае затруднительного положения, а там уже и развлечений, и сочувствия — словом, из всего этого, кажется, до очевидности ясно и понятно, как для женщины, попавшей в такое, по-видимому, еще и не совсем опасное положение, поката дорожка в известный омут, и как трудно ей остановиться на ней вовремя. Так и Таня не могла остановиться на этой опасной тропинке, и обратилась, мало-помалу, хотя и в приличную, если можно так выразиться, но все-таки камелию.
