– Наконец-то! – сорвалось с ее сухих прозрачных губ, – Я уже думала, что ты не придешь.

Резкий голос грубо и бегло ответил ей:

– Нам не следовало видеться – это неосторожно с нашей стороны.

– Мне необходимо было увидеть тебя. Ты даже не представляешь, что я пережила за эти несколько дней, Руперт, ты должен меня выслушать, пожалуйста, – взмолилась Сивилла, протянув свою бледную костистую ладонь к загорелой руке своего собеседника.

– Если ты собираешься плакаться мне о своей незавидной доле, то мне, пожалуй, лучше уйти. Честно говоря, – добавил Руперт, – я вообще не хотел сюда приходить.

Он уже собирался встать, когда ее цепкие пальцы пригвоздили его руку к столу, как заточенные ножи. Руперт вскрикнул от неожиданности.

– Ты никуда не уйдешь, пока я не узнаю все, что мне следует знать, – прошептала Сивилла, перегнувшись так, что ее говорящие губы почти касались полуоткрытого рта смотрящего на нее с долей трепета взрослого мужчины.

Руперт высвободил свою покрасневшую руку из сомнительного капкана, как вдруг тонкая струйка крови скатилась по его ладони – она была цвета спелой раздавленной клюквы. Взяв со стола салфетку, он осторожно промокнул пятнышко несколько раз, затем исподлобья взглянул на Сивиллу, которая, в свою очередь, как-то неуверенно, с небольшой долей брезгливости и в то же самое время, бесстрастно, наблюдала за разворачивающейся на ее глазах картиной, причиной появления которой, без сомнения, были ее ногти.

– Это ты ее убил, Руперт, ты…, – немного отстраняясь назад, вещала Сивилла, – не нужно меня переубеждать. Этим ты все равно ничего не добьешься. Я знаю…, – речь ее внезапно оборвалась, потому что Руперт не дал ей договорить то, что она так страстно желала вылить наружу.

– Ничего ты не знаешь. Ты не знаешь ничего. Ты никогда ничего не знала. Ты не знаешь меня. Ты не знаешь себя. Ты пуста, ты бесплодна, ты холодная, бесполезная и бесчувственная. Ты ничто. Ты никто. Ты…Ты…

– Не продолжай, не надо, – вырвалось из груди Сивиллы, – довольно!

– Тебе не нравится слышать про себя правду, а, Сивилла? – с легким вызовом в голосе спросил Руперт.

– Мне не нравится, когда все это говоришь ты. Убийца не имеет права возвышать себя, опуская других. Нет, никто не имеет на это право.

– Конечно! Никто, кроме тебя. Так, да? – вопросительно смотрел на Сивиллу Руперт, – ты ведешь себя так, будто всюду все тебе что-то должны: услуживать, опекать, ублажать, заботиться, ласкать, любить, а сама? Что ты можешь дать взамен? Пустоту и холод, неприязнь и отвращение… Мне продолжать?

– Нет, люди не могут так измениться, не могут, я не верю в это, – покачивая головой, повторяла Сивилла, словно пытаясь убедить себя в правдивости сказанных ей слов.

– Мне очень жаль, что мы так и не смогли понять друг друга за все эти годы, очень жаль. Хотя знаешь, может, оно и к лучшему.

– Я думала, ты меня любил, хотя бы как сестру…, – оборвалась стремительно фраза Сивиллы.

– Любовь? Что такое любовь? Любил ли я кого-нибудь в этой жизни? Если и любил, то не тебя, моя дорогая. Ты слишком проста для меня, или сложна, прости, я еще не решил. В любом случае, я надеюсь, что наша тайна останется по-прежнему между нами и не выйдет никогда на свет, я прав?

– Да, Руперт, ты прав во всем, кроме одного. Ты меня любил, и более того, любишь. Я знаю, что это так, иначе, почему я все еще жива?

Глава 12.

Неторопливо и бессвязно, беззащитные в своей природной наготе, струйки холодной дождевой воды лились по серому бескровному гравию, по бледному равнодушному мрамору, по черному мрачному граниту. Утро обещало быть пасмурным и безнадежным. Всю ночь шел нескончаемый, спешащий излить себя до остатка, дождь, прекратившийся лишь с появлением бледно-лимонного, похожего на осколок тающего льда, солнца. И оно, дневное светило, действительно постепенно исчезало, растворяясь в надвигающихся темноасфальтовых тяжелых тучах, пытающихся устроить на небе преждевременный мавзолей звезде.

Было воскресенье. Мрачное воскресенье – как в минорной молитве венгерского композитора, песне о смерти и снах. Тени ожидания поглощают все, разрушают грезы, заглушают удары бьющегося в надеждах сердца. Поминальная песня, реквием мятущейся душе, не находящей выхода из адского круга пороков, съедающего благие начинания, поглощая их в зачаточном состоянии, не позволяя даже появиться на свет.

Мрачное воскресенье – день похорон Джоанны, день покаяния и освобождения, день страха и мучительной неизбежной пытки, день пробуждения и бегства в сон, день, погрузившийся во тьму еще до наступления ночи…

Шейну терзала бессонница до самого утра. Глаза ее были мутными как зеленый чай с молоком и бездонными как глубокий колодец, зрачки были значительно расширены по сравнению с обычным их состоянием, печаль исказила ее молодое лицо, мысли о Джоанне, раскачивающиеся маятником в ее голове, были невыносимыми. Не в силах больше заснуть, Шейна неспешно, словно в забытьи, подошла к окну своей небольшой комнаты, на стекле которого по-прежнему в застывшем немом ожидании висели капельки прозрачной блестящей воды. Ей стало тяжело дышать, она начала задыхаться. Руки сами потянулись к окну – через мгновение сильный прохладный поток воздуха вскружил Шейне голову, разметал в яром неистовстве длинные волнистые волосы по ее плечам. Ресницы девушки опустились вниз, запечатав глаза веками.

Держась за оконную раму, Шейна взобралась на подоконник; стоя на коленях, она достигла предела экзальтации. Наблюдая с огромной высоты за тем, что происходит внизу, она парила между квартирой и городом. Простор поля зрения был грандиозен. Высота все сильнее кружила ей голову. Казалось, протянуть руку, – и достанешь до соседней крыши дома. Но иллюзия всегда принимает вид реальности. Фантазия безгранична, для нее не существует каких бы то ни было ограничений, цензов, запретов, табу. Именно поэтому выдумка опасна. Вымысел может быть настолько приближен к реальности, что можно ошибиться и принять его за существующую действительность.

Свобода влекла Шейну, ей хотелось погрузиться в забвение, утонуть в вечности, любви и осознании непрекращающегося счастья, взлететь, как ангел, парящий на своих белоснежных крыльях, стать дождевой водой на этих стеклах и скатиться вниз, разбившись на миллионы кристаллов, столкнувшись с темной поверхностью шоссе, раствориться, распасться, переродиться. Ей хотелось очиститься – умереть и возродиться подобно Фениксу, сгорающему, чтобы подняться из пепла.

Шейна почти перенесла вес своего хрупкого туловища за пределы оконной рамы, как вдруг огромная черная птица, задев ее голову своим лоснящимся крылом, вернула бренное тело обратно в городскую квартиру, назад в жизнь. Обескураженная, еще не пришедшая в себя, девушка тяжело дышала, представляя весь ужас безрассудного поступка. Какое-то помешательство, кратковременное безумие захватило ее угнетенное виной и печалью сознание. Какая-то неведомая сила подчинила ее себе.

Шейна не чувствовала боль от падения, душевная мука была гораздо сильнее. Поднявшись с пола, она без промедления затворила окно, через которое с неистовой энергией врывался внутрь тоже, вероятно, сошедший с ума, ветер, опрокинувший почти все лежавшие на туалетном столике косметические принадлежности.

Вдохнув глубоко, Шейна опустилась на колени и закрыла лицо руками. Струйки холодного дождя позади нее все так же медленно скатывались по стеклу вниз на тротуар. Девушка вскоре встала, переоделась в темное закрытое платье и поспешно покинула дом.

И только величавая гордая птица, расхаживающая походкой победителя по мокрому серому карнизу, напоминала о только что случившейся драме, прерванной лоснящимся крылом. Она как будто ждала чего-то, сверкая мрачными зловещими глазами.

Внизу Шейну ждало такси. Она как можно быстрее села внутрь, и машина неторопливо поехала по шоссе, оставляя после себя едва заметные следы от автомобильных шин.

Черная птица, сидевшая на карнизе, сделав большой взмах крыльями, тотчас взлетела…