Перевожу взгляд на уволенного год назад Директора, находящегося в самой гуще жизненных проблем. «Я живу, смысл моей жизни в том, чтобы жить».

«Ага, – думаю я, мысленно обращаясь к нему, – хорошо. Если мы с тобой посмотрим по сторонам, то заметим, что большинство людей вокруг несчастны. Нам не нужно даже присматриваться, все на поверхности. Кто-то одинок, а другой страдает от неизлечимой болезни, некоторые не могут преодолеть тягу к алкоголю или наркотикам. А кто-то, как ты, например, страдает от нереализованности».

«Я живу ради жизни. Смысл жизни в том, чтобы жить» – такое убеждение по скорости выветривания из моей головы заняло первое место среди всех прочих. Интересно, сколько времени оно живет в голове Директора? У меня оно украло полтора года. Ровно столько мне потребовалось для осознания того, что жизнь ради жизни в хаосе, бардаке, нехватке и самобичевании вовсе не делает меня счастливой.

«Посмотри вокруг! – мысленно кричала я ему. – Может ли быть смысл в страданиях? Это что ж, смысл жизни – мучиться, страдать и жить серой жизнью? Нет! Я точно знаю, что нет».

На заднем сиденье замер побледневший от только что произошедшего с машиной катаклизма менеджер по продажам, любитель острых ощущений. «Мой смысл жизни – риск», – смело выдал он в салоне некоторое время назад свое умозаключение.

«Ничего себе, – думаю я, – родители тебя 23 года растили, ждут от тебя, что ты будешь о них заботиться, создашь семью, пойдешь работать, созидая что-нибудь полезное для себя и общества. И что же получается, теперь и родители, и близкие – все должны радоваться тому, что ты рискуешь своей жизнью?! В рулетку со смертью играешь?! Это не смысл жизни – это глупость».

У меня при взгляде на этого парня даже нарисовалась странная картинка в голове: этакий мир рисковых парней. Я представила, что все вдруг начинают рисковать, падают, разбиваются, ломают руки и ноги, умирают… На улицах городов тысячи инвалидных колясок, через дорогу на костылях прыгают везунчики, кладбища пестрят табличками: «Разбился на тарзанке», «Свернул шею на мотоцикле» и т. п. Нашли смысл жизни! Чушь и полная глупость. В горах нам часто приходилось участвовать в спасоперациях отважных героев, любителей острых ощущений. Вытаскивая их полуживых (если повезет) из трещин и разломов, снимая со скал, почему-то ни у одного из них я не видела на лице счастливой улыбки от осознания того, что они все переломаны и не смогут больше ходить, а их друг и вовсе погиб. Нет улыбки, только потухший взгляд и боль от осознания того, что нельзя повернуть время вспять.

А вот девушка-парикмахер, мать троих сорванцов. Она считает, что смысл жизни – это дети.

«Вы делаете смыслом своей жизни детей? – спрашиваю я ее. – Я тоже безумно люблю своих детей. Настолько, что одно время почти задушила их заботой и вниманием. Я всегда знала, что для них лучше, полезнее, интереснее. Ровно до того момента, пока мой четырехлетний сын не задал мне простой вопрос: «Мама, а с какого возраста дети сами вправе принимать решения?» Он просто спросил, а во мне это перевернуло целый мир. Дети вырастают. Уходят, строят свою жизнь. И что же это получается? Смысл жизни вырос и ушел от вас? Как вы себя при этом чувствуете? Наверняка тут же возникает желание вернуть его. И тогда вы лезете в жизнь своих детей. Вы запрещаете им жениться, выходить замуж. Вы запрещаете им уезжать из города или родительского дома. Вы держите их около себя, потому что боитесь потерять. Потерять, нет, не их как нечто обособленное, а смысл своей жизни. Конечно, это оправданно. Я вас понимаю. Что вы потом будете делать, когда они вас покинут? На чем акцентироваться? Ведь они были всем, что заполняло вашу жизнь. Это неправильно. Отпустите их. Когда вы счастливы? Когда счастливы ваши дети. Прекратите делать их смыслом своей жизни! Просто находитесь рядом с детьми, когда это будет им нужно. И займитесь собой любимыми».

Среди пассажиров были и те, кто несколько минут назад считал смыслом своей жизни дорогой автомобиль, спорт, замужество и даже поездку на Гавайи… Каждый из них держал лишь одну часть большой мозаики, искренне считая ее смыслом всей своей жизни. И я когда-то тоже была уверена и непоколебима в своих убеждениях.

«Как я со всем этим разобралась? Горы расставили все по своим местам», – улыбнулась я своим попутчикам-мутантам и провалилась в сон.

Я проснулась от холодного потока воздуха, вдруг забравшегося ко мне под плед. «Подъезжаем, наверное», – не открывая глаз, подумала я и еще плотнее завернулась в плед. Однако прохлада настойчиво щипала меня за руки, приглашая куда-то за собой. Стряхнув с себя остатки сна, я присела на край сиденья. Водитель объявлял проснувшимся пассажирам, что у них есть двадцать минут размяться перед крайним отрезком пути. Дождавшись, когда все наконец выберутся наружу, я поспешила вырваться из этой жестяной консервной банки, где все пассажиры, как килька, один к одному гнездились на своих сиденьях.

Двадцать минут. Много лет назад эти двадцать минут стали первым шагом к моей мутации. Помнится, в той группе с нами ехал один пожилой альпинист, сухощавый, невысокого роста, с ясными, смеющимися глазами. Мы стояли с ним у перил смотровой площадки, располагавшейся вокруг кафе, и смотрели, как туман медленно сползает с вершин вниз, гонимый утренним солнцем.

– Первый раз? – спросил он меня тогда. Я кивнула. – Зачем вы едете в горы?

– Не знаю. Говорят, тут сложно. Хочу научиться справляться со сложностями, научиться терпеть, преодолевать себя, мириться с обстоятельствами, – я задумчиво смотрела вдаль. – Я не умею компромиссничать, и это очень усложняет мне жизнь. Решила пойти к вершине, попробую поймать волну. Может, тогда мне удастся понять, что я делаю не так, научусь чего-то добиваться, несмотря на обстоятельства, излечу зависимость от других людей. И может, я когда-нибудь смогу изменить мир.

Старый альпинист как-то странно посмотрел на меня и произнес:

– Шестьсот лет назад один священник попросил высечь необычные слова на своем надгробье: «Когда я был молодым, я хотел изменить весь мир, но мир меня не слышал. Когда я стал постарше, я хотел изменить свой город, свою страну, но ни страна, ни город меня не услышали. И когда я стал уж совсем стареньким, я хотел изменить хотя бы свою семью, но и семья меня уже не услышала.

И я понял перед самой смертью, что надо начинать с себя: если бы я изменил себя, то смог бы изменить свою семью, а может быть, тогда мне удалось бы изменить и город, и страну, и весь мир».

Не дожидаясь моей реакции, ветеран-альпинист сменил тему и стал бодро рассказывать о Домбае, о походах, но я уже не слышала его слов. «Надо начинать с себя, – вертелось в моей голове, – начинать с себя…»

Я смотрела, как первые лучи солнца жадно облизывали горы и как от их объятий они вдруг розовели и будто начинали чаще дышать. Их дыхание порывами прохладного ветерка долетало до нас, стоящих посредине долины. Так было и в это утро. Горизонт равномерно раскрашивался во все оттенки розового, и облака яркими перьями разлетались в разные стороны, образовывая немыслимые фигуры. Ветер как будто забавлялся ими, взбивая и растрепывая. Ранним утром ему больше некому было показывать свой игривый горный характер. На секунду на горизонте все застыло, словно вихрь замер, оглядываясь по сторонам, желая сменить свою уже изрядно поднадоевшую игрушку на новую. Он перевел свой раскосый взгляд на меня и сорвался с места. В считаные секунды преодолев многокилометровое расстояние, этот сорванец добрался до меня, спутав мои волосы, он забрался за шиворот куртки, заставив поежиться.

– Я принес вам кофе. Сладкий. С молоком, – раздался за моей спиной негромкий голос. – Подумал, что вы любите именно такой.

Я, вздрогнув от неожиданности, резко обернулась:

– Вы мне?

Свернувшийся было клубочком у меня за пазухой ветер недовольно вырвался на свободу и окончательно растрепал остатки прически, закрывая мое лицо прядями.