– Кишмирентухес! (Поцелуй меня в зад – здесь и далее идиш). – Злобно кричал Сёма в сторону уходящей с места преступления Двойры.

– Драй папирус (через три бумажки)! – Парировала ему соседка.

– Старый шлемазл! Идиёт! – Вторили ей дочки!

Носастый часовщик Эдик Вейс был тайно влюблен в тощую и высокую ПесюГершман. Настолько тайно, что об этом знал весь двор, кроме мужа Песи. Эдик видел, что как раз сегодня дама его сердца одна. Ее строгий силуэт выглядывал из окна первого этажа.

– Мадам Гершман, а мадам Гершман! – Начал разговор Эдик прямо со двора.

Песя развернула свой орлиный взгляд в сторону поклонника.

– Мадам Гершман, – повторил Эдик. – Ви не отсыпете мне немного соли?

– Ладно, Эдик, но прошу вас, давайте бикицер (быстро).

Приличия были соблюдены, все соседи видели, что часовщик пошел к мадам Гершман исключительно за солью. Только хромая Двойра прошептала сквозь зубы:

– Некейве (проститутка) старая, а все туда же!

Мама посидела на балконе еще немного. Дворовой водевиль подошел к концу, и она подумала, что ее уже наказали тем, что не взяли в кино. Поэтому будет справедливым сходить в гости к ее закадычной подруге Элке Меламед. В переводе с идиша ее фамилия означала "учитель". Вместе они пошли гулять во двор. И только хотели присоединиться к ребятне, игравшей в казаки-разбойники, как из окна на четвертом этаже раздалось:

– Цыгане!

Грязное и обнаглевшее племя захаживало в дворы, чтобы чем-то поживиться с помощью детей, обученных попрошайничеству с пеленок. Женщины изредка предлагали погадать тем, кто в этом нуждался. Но чаще всего, они под шумок крали то, что плохо лежит. У жителей двора еще не остыла в памяти история месячной давности, как у семьи Петренко прямо с чердака поснимали постельное белье. Малышню пугали, будто цыгане воруют детей. Сегодня я пожимаю плечами: зачем? Чего-чего, а детей у цыган своих хватает. Тем не менее, услышав сигнал из окна, дворовая ребятня с визгом разбегалась кто куда. Элла схватила мою маму за руку и потащила под лестницу черного хода. В старых дореволюционных домах непременно было два подъезда. Один – парадный ход с фасада для хозяев квартир и их гостей. Для прислуги, прачек, доставщиков молока и мяса существовал черный ход со двора.

Девочки сидели в темной и прохладной тишине. Элка зашептала:

– Нас здесь никто не найдет.

– Мы прямо, как партизаны, – сказала мама.

– Ира, а давай поклянемся…

– Что?

– Давай поклянемся, что никогда с тобой не расстанемся.

– И что будем дружить с тобой вечно, – добавила моя мама.

– А когда у нас родятся дети, мы их поженим.

– Давай! – Почти крикнула мама. – Чур у меня девочка!

Элка приложила палец к губам и осмотрелась по сторонам.

– Чем же нам поклясться? – Спросила она.

– А вот чем, – почти прошипела моя мама, переведя взгляд на перила.

После 1917 года их вряд ли кто-то реставрировал. Дом номер 46 на Владимирской пережил на то время Центральную Раду, Украинскую Народную Республику, Директорию, голодомор и, наконец, фашистскую оккупацию Киева. Перила черного хода оставались неизменным местом для заточки когтей у котов, которые плодились, несмотря на все невзгоды и войны.

Моя мама провела ладонью по испещренной занозами, кострубатой поверхности деревянных перил.

– Элка, теперь ты!

Её подруга зажмурила глаза и дернула рукой по перилам.

– Клянусь! – Прошептала Элла.

Сегодня мы летим в Тель-Авив на "детокс". Моей дочке исполнился двадцать один год. Вот оно, счастье! Вспоминаю свою двадцать первую весну. Я тогда так не радовалась, как мне хорошо сейчас. Мы сидим в полупустом самолете кипрских авиалиний. Это просто чародейство какое-то. Я жмурюсь. Меня встречает голубое небо и мягкое осеннее солнце Земли Обетованной. Велком ту двадцатое ноября!

В Бен-Гурионе мы съедаем по шарику мороженого и берем такси. Водитель говорит исключительно на иврите и не хочет возиться с тремя русскими девчонками. Ему все равно, возле какого дома нас высадить. Под конец он выдавил из себя по-русски "спасибо" и по-дружески недодал нам сдачу в десять шекелей.

Вот она, РеховАлленби, центральная улица Тель-Авива, названная в честь британского фельдмаршала. Фактически это дорога к морю. Практически мы поселились в сером доме с огромными окнами в стиле баухаус. Шикарный вид снаружи, массивный холл с лифтом. На этажах – настоящая еврейская лаконичность. Длинный коридор, как в советских гостинках, заставленный всяким хламом. Под дверями соседей на коврике развалился старый жирный кот.

– Шалом, дружище! – Поздоровалась я с ним. – Ему лет двадцать, а то и больше. Твой ровесник, Машка, небось еще Одессу-маму помнит.

Рыжая котяра выпустила когти и сверкнула на меня глазами.

Квартира на грани фантастики! Но это с сарказмом, конечно. Нормальненько выглядит только общее пространство. А спальни – это, с позволения сказать, норы. И если у нас с Машкой комнатка более-менее – двуспальная кровать помещается, то у Аньки спальня – просто конура. Еще и с присвистом. В стене выдолблена здоровая дыра, и когда жильцы спешат утром на работу, то Аня слышит голоса из третьего измерения. Зато дверь в ее шестиметровую комнату закрывается на замок с засовами по периметру. Такой себе "Форт-Нокс" посреди РеховАлленби.

Через десять минут мы уже сидим на пляже. Мои ноги проваливаются в нежный, слегка хрустящий крохмалистый песочек. Я подымаю голову вверх и вижу клин перелетных птиц. Тушки то ли цапель, то ли журавлей-эмигрантов направляются в Африку. Они ловят воздушные потоки и постоянно меняют угол клина.

– Зимовать летите? – Спрашиваю якак бы у птиц и отхлебываю вино из термоса. – А у нас двадцатое ноября! В Киеве мокрый снег…

– Не надо про Киев, – качает головой Анька.

– У меня шикарный день рождения, – говорит Машка. – Через час в ресторан пойдем.

Слева от нас древний Яффо. На него указывает маяк. Небо светится, как китайский фарфор сквозь солнце. Розовые, фрезовые, эмалевые, аметистовые и нежно-голубые разводы пляшут по горизонту. Я смотрю на всё это роскошество, отхлебываю еще вина и продолжаю вспоминать…

Весной 1965 года семья моей мамы переехала на новую квартиру. Три комнаты, водопровод, газовая плита, отопление. С соседями делили только лестничную клетку. Жили по привычке дружно, как в коммуналке. Не хватало бесконечных палисадников и цветов на клумбах. А деревья на Владимирской росли с такими густыми кронами, что можно было всегда без зонтика добежать домой, когда начинался дождь. Новый дом располагался в промзоне, и до центра шел трамвай.

Мама закончила школу, но провалила экзамены в институт и пошла работать на киевский завод "Квант". Со школьными друзьями быстро потеряла связь. В их выпускном классе было тринадцать медалистов, которые поступили в институты, а один умный еврей – даже в МФТИ имени Баумана. Остальные растворились в быстро строящейся и растущей столице Советской Украины.

Замуж мама вышла по советским меркам поздно. Через год молодые собрались отдыхать в Крым. Уехали вдвоем, а вернулись, как говорится, "втроем". Мама забеременела мной. Новоиспеченной теще зять не нравился, в какой-то момент она была даже против свадьбы. И беременность дочери ненадолго примирила два поколения на Гарматной-стрит.

Истёк 1974 год. В ведро с песком, как обычно, поставили живую ёлку. Дождик, огоньки, флажки и, конечно, старые послевоенные игрушки. Каждый свой уже осознанный новый год я вглядывалась в этих помутневших снеговичков, клоунов, балерин и даже в кукурузные початки, и пыталась прочитать историю своей семьи, своей страны.

Ждали выступления Брежнева. Но так случилось, что его эстафету аж до 1979 года перенял телеведущий Игорь Кириллов. Генсек болел. С экрана на всех бодро смотрел человек, которому доверили зачитывать слова лидера советского народа.