– Ты чего? Что с тобой? Впервые слышу подобные нежности и ласки от беспринципного и строгого последователя французской школы живописи. Что случилось? – с нескрываемой иронией проговорила Яна.

– Собираться мне, или не надо? – настаивал на своем Александр, но делал это робко и без сильного напора.

Ефимова на секунду остановилась; ее легкое пальто коричневого цвета с легкими потертостями у воротника, и на рукавах сидело идеально. Ее глаза сверкали, и излучали невиданный до этого свет; Александр своего добился. Возьми сейчас он кисточку, подойди до холста, и шедевр всей его жизни был бы готов, но нет, – не тут-то было. Надо же, он продолжал и продолжал настаивать на своем: сейчас ему хотелось не рисовать, а продлить с ней общение. Он был одинок. Ему не хватало людей и общения. Поглядев на него, она испытала страх, и желание одновременно. Она не могла устоять; ей пришлось согласиться.

– Собирайся, – сказала она. – Жду на улице.

После сказанных слов, след ее в комнате простыл. Александр, не перебирая одежды, за считанные секунды оказался на улице, средь пропитанного легкой прохладой воздуха, в старых штанишках, заношенном свитере и недорогой, но теплой курточке. Согревали его не они; грелся он от ее взгляда, который сегодня был каким-то другим, особенным, более теплым, и от огромного желания стать прославленным и знаменитым. Никакая любимая женщина не согреет тщеславную особь, полную различных амбиций и надежд, как вера в свою – сверкающую особым светом – звезду.

Долгое время они молчали; шли медленно, раздумывали о своем, изредка мило поглядывая друг на друга. Машин становилось все меньше и меньше; одиноко проходили взрослые мужчины и женщины, держа в руках либо небольшой пакет, либо трость, на которую опирались высохшим и дряблым телом; с хохотом и диким смехом, в компании озорных и беззаботных ребят проходили влюбленные, раз за разом присасываясь либо к бутылке алкогольных напитков, либо к губам своих вторых половинок. Последние никакого не испытывали чувства дискомфорта; никого они не стеснялись, и не страшились; ночь – она тоже относится к числу их многочисленных товарищей-друзей, а разве боимся мы людей, чего-нибудь другого, когда мы влюблены?

Не хотелось нарушать красивую картинку окружающего, когда по глазам своей спутницы он понял, что рано или поздно, но «это» сделать придется, и то самое «это» уже наступило.

– Ночь намного прекрасней светлого дня. Ночь ничего не боится, ничего не скрывает, а оттого – более удивительна. Дню есть чего бояться, оттого и прячется за яркими бликами горячего солнца.

– Не знаю, не знаю, – не согласилась спутница. – День намного лучше.

– Оттого моя дорогая, – не сдержался Александр, и сразу принялся за свои рассуждения, – вы и стали натурщицей.

– А вы – художником.

– К сожалению, – согласился непринужденно Бельский.

Они были друг с другом на «ты», но когда разговор заходил о высоком, о прекрасном, Бельский переходил на «вы», словно подражая французскому аристократизму, и она, без особых усилий, ласково ему потыкала. Ефимова Яна была отменной натурщицей, приятной собеседницей.

Разговор начал постепенно завязываться. Александр неспроста зашел с шутки. Это был сильный психологический ход. Сначала он ее нейтрализует своей банальностью, решил он, а уже потом, как только даст слабину и окажется в замешательстве – пошлет ее в нокаут.

– Что не говори, но улица удивительна в любое время года, и в любое время суток, – сказала Ефимова. Ей, как молодой девушке, улица нравилась в любом виде.

– Так только может рассуждать настоящий творец. Тут ты права. Улица похожа на мать, которая имея одного ребенка, приголубит и погладит по головке всех, кто только этого захочет, – проронил Бельский.

Девушка могла бы долго рассуждать, но подобные разговоры, ведущие ни к чему, быстро ее утомляли.

– Скажи честно, зачем эти пустые разговоры? Только честно? Вызвался ведь меня провожать не ради них?

– Почему же нет? Пишу плохо… Я имею в виду стихи и прозу, а не то, о чем ты подумала. Живописец, я, хочется верить в это хороший, но я вечно один, вечно сам, а поговорить хочется. Излить душу, так сказать.

– То есть, ты перо, ты чернило, а я бумага? – спросила она.

Александр залился настоящим детским, неподдельным смехом.

– Красиво сказала. Даже я бы до этого не додумался.

Девушке стало приятно. В редкие моменты могла хорошо и к месту подшутить, но, когда подобные минуты выпадали, смехотворная кома ожидала каждого. Ей стало приятно; она была польщена.

– И, все же? – спросила она, ожидая ответа. – Я жду.

Бельский за считанные секунды отошел от задиристого и громкого смеха, и за тот же промежуток времени сумел покраснеть, побледнеть, утереть пот с невысокого чела, и заговорить сначала тихим, а после – все время нарастающим голосом.

– Почему ты выбрала меня? Почему решила мне позировать? Почему именно я?

Недолго подбирала слова. Яна была готова к подобным вопросам. Она быстро отреагировала на них, и тут же дала быстрый и ясный ответ.

– Я тебе поверила. Невзирая на мою простоту, я могу еще понимать, и здраво оценивать ситуацию. Как ты веришь в свою – звезду живописца и созидателя, с такой же силой в свою – звезду натурщицы и музы – верю я. Ты мечтаешь о славе Вермеера; я мечтаю о славе его служанки, его модели… Нет, даже не так, – и она тут же исправилась, – мечтаю о славе, которая в данный момент есть, – и она на секундочку умолкла, – у жемчужной сережки сообразительной и очаровательной девушки, которая благодаря своему хозяину вошла в историю так же навеки, если ни на долго и не навсегда, как и великий живописец из Нидерландов.

– Мощная речь. Тебе ни в искусство надо было идти, а в политику, – посоветовал Бельский.

– Кто бы меня там рисовал? – сверкнув одним глазом, она влюблено посмотрела на «творца».

– Но говорили о тебе бы сто процентов, – ответил художник.

– Редкая речь западает в душу истории. В основном – это чистые бредни, и желание получить свое. Мне такое не подходит.

– Хочется оставить след в истории?

– В истории живописи, – дополнила она. – С обыкновенной историей прошу не путать.

– Какая умная и сообразительная у меня натурщица. Почему тогда периодически возникают проблемы взгляда? В такие минуты мне очень трудно рисовать.

– Все дело в свете, – пыталась отшутиться она.

– Я так не думаю, – резко проронил Бельский.

– Значит, ни о том, наверно, думаю! – выдвинула гипотезу натурщица, желавшая стать известней, чем служанка Вермеера, и сам Бельский вместе взяты.

Они умедлили свой шаг ровно вполовину. Быстрее ступали многовековые дубы и клены на их пути, чем они сами.

– Меня преследует иногда странная мысль. Мы гроша медного не стоим, если, обладая талантом, не можем им воспользоваться. Зачем тогда жить, – человеку гениальному, которому самим богом уготовано стать великим – если он не может оставить след в истории? У меня есть идея…

Девушка испугалась; глаза ее спутника в этот момент светились дьявольским светом, да и лицо, которое должно было казаться человеческим, в свете луны походило на демоническое. Они остановились; он взял ее за руку, быстро и грубо поглаживая большим пальцем тоненькую кисть, хаотично начал делиться творческими идеями.

– Ты очень сообразительная и красивая девушка. Знания редко доводят к хорошему, поэтому зачастую все ошибки ума исправляет красота. Сколько уже написано мной картин, включающих в себе обязательное слово «проказница», изображая твой удивительный профиль? Неисчислимое число, – ответил сам на свой вопрос. – И что? Никакого успеха. Что ты неизвестная, что я в той же тени. А почему? Я писал их с умом, наслаждаясь твоим разумом, но надо другое… Это неправильно; в корне неправильно; это, по большому счету, глупо. Я все осознал, я все понял. В технике менять ничего не надо; нужно менять себя, свое мироощущение. Как все было до этого времени: с меня идея, ракурс, с тебя недельная выдержка, картина готова, ты разворачивалась, уходила, и со своим «шедевром», не приносящим тебе ни прибыли, ни славы мне, я оставался один. Все хорошо; все просто прекрасно, но не было одного, не хватало самого главного, того, без чего не может существовать все самое лучшее и прекрасное, связанное не только с живописью, но со всем существующим на свете. Это любовь.