Брезговали вы не только мной, но и моими заказами. Раз вы не пьете, подумал я, значит, за пищу примитесь охотно. К вашим трем кусочкам пиццы, заказанной еще до нашего прихода, поделив между всеми, я положил вам хорошую и внушительную, с авокадо, порцию суши. Георгий принялся за них моментально, достойно оценив мой выбор; Виктория попробовала, после чего сошлась с ним во мнении, что вкусно, и довольно хороши на вкус. Рис был слегка недоваренный, сказала она, но есть можно. Одна только вы ни к чему не притронулись, и все оставили в нетронутом виде. Заказанный мною бокал настоящего, по словам официанта, красного ирландского пива тоже оказался вами не тронут, но на помощь пришла – куда уж без нее?! – наша общая подруга Виктория. Осушив бокал одним глотком, она по-мужски вытерла пухлые губы, скривившись так, что увидели ее малозаметную щербинку, и попросила заказ повторить. Вы ее остановили, сославшись на позднее время, и что вам пора уходить.
Виктория намек, как и мы все, поняла; подозвав официанта, вы попросили счет, желая, как можно быстрее, окончить встречу. Для нее, как вы сами сказали, тот бокал оказался лишним, что же касается вас, то лишним для вас был я.
Оставался единственный, но проверенный способ произвести впечатление на девичью тонкую, романтичную натуру – прочесть стихотворение. Я принялся за хорошо известное, известного, и любимого поэта, но уже с первого слова осознал, что своими стараниями только усугубляю данное положение, и тогда вновь на помощь поспешил небезызвестный нам Георгий. Как только я запел: «Заметался пожар голубой», и, увидев смущение на каждом из знакомых лиц, Георгий, легко улыбнувшись, словно извиняясь за поведение товарища, звонко проговорил, тем самым поставив достойную точку: «Тушили неделю толпой». Он любитель поэзии, и найти рифму для него не составляет особого труда. Уверен, будь времени чуточку больше, он придумал бы нечто оригинальное, но, все же, не могу не признаться, что сработал оперативно и профессионально. После упомянутых слов засмеялась Виктория, вы – Ирина, и затем только я.
Вы были увлечены не столько мной, как моим другом. Он хороший парень, хороший человек и отменный друг, и даже если бы, – после всего этого, – из вас получилась на зависть всем прекрасная пара, что априори не могло бы этого никак произойти (друзья для него куда важнее, – таков уж человек), я бы воспринял это никак поражение, но как великую победу.
Прощаясь на проспекте, мне посчастливилось обнять вас, занырнуть с головой в море свисающих, точно налитых осенним соком, виноградные гроздья волос, и притронуться небрежно к удивительной талии. Единственное, что сказали мне, было: «Прощай», и я все понял. Я не мог уже надеяться на новую встречу…
Мы с вчерашним интерном допили недавно купленный коньяк, но вкуса алкоголя ощутить не привелось; вместо этого я думал только о вас, и если глаза косились, а сердце вырывалось из груди дикой, не признающей заточения птицей, то это лишь потому, что вы для меня означали свободу, и желанную волю.
Как узнал позже, что и следовало доказать, должного впечатления на вас не произвел, и единственное, чем запомнился, что смеюсь я лучше, чем шучу. Вы меня плохо знаете, но с подобными заключениями согласен полностью.
Стараясь быть самим собой в минуты, полные робости и надежды на любовь, редко кому этой цели получается добиться, но кому доподлинно известно, кто мы, и какие есть на самом деле? Быть может, в одиночестве, когда нет никого, и никто не видит, мы потому молчим, что некому, и главное, нет перед кем показывать свою сущность, и что спокойствие – это совсем не наше, и только в компании, и только там, где находят тебя зарницы девичьего юного лица, ты, наконец, обретаешь свободу, и становишься самим собой?
Пытаясь исправиться, каждый день присылал вам сообщения с пожеланием доброго утра и хорошего вечера. Незамысловато отвечая подобным образом, вы заставляли ждать меня час, два, а то и больше. Не зная вас, я бы сослался на занятость, или на еще что либо, но вспоминая, как вы переписывались по телефону с мне неизвестным в кафе, с какой скоростью тянулись к аппарату, и как много пытались написать, я усомнился в вашей искренности. Вы отвечали лишь потому, что вам писали, и совсем не из других побуждений, чувств либо эмоций. Не написав вам ничего один день, второй, вы также ничего мне не присылали; только напишу: «Привет. Как дела?» – получаю спустя несколько часов: «Привет. Отлично. Спасибо». Все бы хорошо, но вы даже не спросите, как держусь я. Вот потому, отвечая на ваш (возвращаемся к началу письма) изначальный вопрос, я вам писать и прекратил.
Не раз задавался вопросом, может быть это какая-то проверка, какой-то непонятный для меня тест. Вы же учитесь на психолога, вот и подумал, либо что-то знаете, либо дифференцируете на мне новый метод поддержания любовного очага у различных индивидуумов в зависимости от их положения, темперамента и возраста. Именно так, и с таким размахом дают заглавие научным работам, после которых доктором или профессором стать ты просто обязан.
Вы, думается мне, желали посмотреть, а потом все записать на чистый, отдельный лист, построить нужные колонки, и составить незамысловатую таблицу, как долго готов бегать самец за понравившееся ему самкой, на что он ради этого готов, и тому подобное. Желая меня подловить, кажется, впросак угодили именно вы: как только приходило сообщение от неизвестного для меня в кафе, вы едва уловимо подпрыгивали с места, направляя от волнения и трепета бойкую грудь вместе с туловищем вперед, и упираясь носочками в землю, тянулись за телефоном, быстро, затем, отвечая. Как только писать начал вам я, такой скорости не наблюдалось. Значит, вполне логично представить, это ни тест, ни научная работа, а обыкновенное нежелание и незаинтересованность в данном объекте…
Предлагаете стать мне вашим другом? Это приятно, это не может не радовать, но я вынужден, дабы быть честным перед самим собой, – как же мне этого в последнее время не достает, – от этой затеи отказаться. Кто в моем понимании друг? Друг – это тот, перед кем не надо выставлять себя напоказ, делать то, чего перед другими никогда бы не сделал, выражаться и не краснеть за свое поведение, позволять исключительные вольности; друга я могу подтолкнуть, ударить без злобы в плечо, ничего не боясь, ничего не опасаться; если говорить о девушках, то ничего не желая, ни на что не намекая, пройтись ладошкой по волосам, погладить бархатистые щечки, притронуться к груди, и ударить по ягодицам, могу фривольно пошутить, и не боятся быть осмеян. Могу ли подобное сделать с вами? Ответ достаточно прост; ответ очевиден – нет!
Пред вами лишний раз дышать боюсь, так какие тогда разговоры могут быть о фривольностях, и дружеском поглаживании упругих ягодиц. Прав ли я? разделяете ли вы мою точку зрения? Если вы станете мне другом, то вам я, извините – нет; я смотрел бы на нас совершенно чужими и другими глазами, в которых бы читалась не дружба, но любовь. А поскольку, как стало мне известно попозже, от той же Виктории, вы уже состоите в любовной связи, и ваш любимый в скором времени отправляется заграницу, все попытки овладеть вами и привязать вас на длительное время к себе я напрочь оставил. Другой бы не растерялся, и что-то бы придумал, но только не я; могу объясниться – почему, и какая для этого имеется причина.
Во-первых, в подобном положении оказалась некогда одна моя родственница. Ее избранный уехал на долгое время в далекую страну, и они общались целых восемь лет по телефону, за исключением тех редких недель, когда он мог приезжать, и видеть ее собственными глазами. Целых восемь лет. Можете представить, что творилось в ее душе, и как переживал он. За восемь лет многое поменялось в стране, многое переменилось в жизни других, но их любовь день ото дня только крепла, и становилась только сильнее.
Во-вторых, эту историю (к данной тематике не особо подходит, но пропитана теми же чувствами и той же откровенностью, которые не всегда и не везде сыщешь) рассказал то ли знакомый, то ли подсмотрел когда-то во второсортном детективном сериале. Суть истории, если кратко, такова: молодого человека, погрязшего по пояс в долгах, обвиняли все, – вплоть до бабушки, работающей в больнице и занимавшей в отделении онкологии не последнее место, – в краже дорогостоящих препаратов. Его поймали, поймали с поличным и спросили прямо, на что он ответил: «Да, я ворую, но только не здесь. От рака умер дядя, умер мой отец, и лишать больных последней надежды, равносильно красть у самого себя». Как развернулись события дальше – не знаю, (хочется верить – все обошлось; они зажили дружно и счастливо) но именно эти два примера доказывают, и говорят с предельной точностью, что не хочу портить вам жизнь, и не желаю похищать вас у самого себя. Мне предлагается больше, чем просто вас любить – мне дана уникальная возможность хранить память о вас.
