Никогда не забыть мне ваших красивых алых губок, широчайшей линией укрывающих половину лица. Не забыть вашей прямо подрезанной удивительной челки, прикрывающей высокий, без единой морщинки выпуклый лоб, и, наконец, не забуду никогда белоснежные длинные ножки, на которых, через открытые сандалии посчастливилось увидеть друг на друге чудным образом сложенных два тоненьких волшебных пальчика.
Наше призвание не искать счастья, но быть им.
Ваше молчание и статус на страничке в социальной сети общей нашей знакомой, вырванный из контекста женщины-поэта из известного стихотворения: «Мы любим не тех», заставили меня задуматься, остановить свои потуги, и замолчать навсегда. Я не прошу любви, и не заставляю вас любить, но забыть вас никто меня не сумеет, и никому это не под силу. Никогда не забыть мне той, кто пьяного отрезвляет, а трезвого – пьянит, от которой, сам не разберешь, в каком находишься состоянии.
Себе, как и вам, как и всем другим, желаю длительного счастья и вечной любви. У вас все будет хорошо; о том, что все у меня отлично, говорит следующий факт: возвращаясь домой, будучи на своей волне, и задумавшись непонятно над чем, более десяти секунд засмотрелся на чернявую, чем-то похожую на вас, девушку, с приятной внешностью, сидевшую в самом конце забитой маршрутки. Я засмотрелся, задумался, и как только транспорт стал набирать оборотов, я, словно очнувшись, лицезрел волшебную улыбку, и легкое покачивание тонкой руки, говорящее одновременно мне «привет» и «прощай». Поэтому, сравнив это знакомство с нашей встречей, признавшись, что она закончилась так же быстро, как и началась, мне не остается ничего другого, как сказав вам ровно три месяца назад: «Привет», вынести с достоинством все жизненные тяготы, и затаив на себя легкую обиду, приглушив сердечную боль, произнести печальное, роковое, но неизбежное: «Прощай».
ГЛАВА ВТОРАЯ
УЛИЦА
Ты – женщина, и этим ты права.
В. Брюсов
Он любил рисовать, абсент и женщин.
Все в нашей жизни – абсолютно все – определяет случай. Совершенно случайно, в далеком детстве, посчастливилось ему увидеть кинокартину Жака Риветта «Очаровательная проказница», шедевр Дега «Абсент», многочисленные рекламные афиши Тулуз-Лотрека, и прочесть одну-единственную книгу Бальзака «Неведомый шедевр». То, что он рожден для искусства – в этом неоспоримом факте никогда не сомневался, но для чего именно – для этого понадобилось время. Пытался писать на различные темы, придумывать различные аранжировки популярных песен, но, как говорится – рожденный рисовать сочинять не может. Ничего так легко и беззаботно не давалось, как найти правильный угол, подобрать нужные краски, и верно изображать, как сердце того просит.
Александр Бельский жил в абсолютной нищете. Съемная квартирка – маленькая, сырая и темная; вечный хаос, как в комнате, так и в голове, и непродаваемые «шедевры», пылившиеся в углу убогой лачуги – все, чем мог он похвастаться. Подобное состояние дел мало его занимало. На все выпады отвечал просто и без запинки: «Время еще не пришло. Все еще будет». Его отличали оптимизм, вера в себя, и надежда на будущее.
Прежде чем рассказать о картинах, можно вкратце упомянуть, чем желал заниматься до того, как осознал, что он – художник.
В совсем юном возрасте, в одной забавной и небольшой книжечке для детей прочел интересный и занимательный факт. Артуро Тосканини – прославленный итальянский дирижер – исполняя на сцене последнюю оперу великого сына Италии – Пуччини, остановился во время премьеры как раз на том месте, где композитора за работой застала сама смерть. Существуют различные окончания – сделанные как учениками, так и дилетантами – но дирижер специально не захотел исполнять то, что не было написано рукой его одного из лучших именитых друзей. Этот занимательный факт до того потряс болезненное представление Александра Бельского о мужской дружбе, что редко кого подпускал к себе настолько близко, чтобы можно было в любом месте увлекательной беседы, не касаясь ничего важного, или наоборот – говоря исключительно в серьезном тоне – сказать ласковое, строгое и острое слово: «друг». У него их было немного, и он это сам прекрасно понимал. Факт из жизни Тосканини и Пуччини долго не мог освободиться из головы и сердца впечатлительного юнца, и потому решил стать либо дирижером, либо композитором.
«Махать» палочкой показалось утомительным и бесполезным занятием – «разве музыканты сами не знают, что да как играть? если они настолько бездарны, зачем же их тогда берут?» – и данный вопрос отпал сам по себе; реализоваться композитором не хватило выдержки, таланта и знаний. Сколько существует нот, куда и как писать, какие есть ключи, гармония, контрапункт, квинты, октавы, кантилены – что это такое, Александр не скажет и сейчас, спустя годы и многие лета.
Не желая ничего слушать о других композиторах и музыкантах, пребывая в плену маленькой, детской книжонки, лучшим дирижером в истории музыки остается для него исключительно Артуро Тосканини, а великим композитором – после Моцарта (тут уже Александр смог прямо, трезво и без вранья поглядеть на вещи), не оспаривая авторитета Верди, считал только Пуччини, его одного, и никого, кроме него.
Не разбираясь на тот момент в живописи, в упомянутой картине Дега он ценил исключительную простоту, обыденность и жизненно важные моменты. Со временем признал он, что в картине все изображено мимолетно, но разве это не прекрасно. Наша жизнь – секунда, минута, – утверждал непризнанный художник, так почему писать стоит об ином? «Женщина и мужчина пьют явно не от хорошей жизни, выпить для них – единственный способ забыться. В их глазах нет искорки ни надежды, ни любви. Они одни, они могли бы поцеловаться, заговорить, нечто придумать к вечеру, но совершенно ни эти мысли занимают их охмелевший разум». Так он описывал картину, и признавал ее самой лучшей, которую мог сотворить человек. Великая Джоконда оставила его равнодушным; Пикассо и Дали были ему ближе, чем вся итальянская живопись средневековой Италии вместе взятые.
Эллен Андре – та самая девушка, красующаяся на полотне Дега – изображена на холсте простой, скромной девушкой с помутневшим взглядом, когда, на самом деле, отличалась в жизни элегантностью одежды и светским взглядом. Александра это еще больше приятно шокировало, и его излюбленным приемом стало изображать девушек – самодостаточных, зажиточных, светских – простыми, нищими, но с удивительным огоньком в маленьких, прищуренных глазках.
К литературе не проявлял никакого абсолютно рвения, ни стремления. Нет, ему хотелось написать книгу, пускай и небольшого размера, под названием «Сцены из жизни музыкантов», обыгрывая название небезызвестной оперы Пуччини на одноименный роман Анри Мюрже о тогдашней богеме, собравши под одной обложкой занимательные и увлекательные факты из жизни тех или иных личностей, хоть каким-то образом связанных с музыкой – но, увы! – этому желанию не дано было сбыться. Не обладая нужной усидчивостью, не обладая минимальным знанием и опытом письма, и что самое главное – так и не смогши отыскать нужного количества материала, – о своем желании стоило как можно быстрее забыть, что Александром с грандиозным успехом и было проделано.
К литературе, надо повториться, не испытывал достаточного интереса. Одно только за всю жизнь прочел сочинение, один рассказ Бальзака, повествующий о престарелом художнике. «Неведомый шедевр». Именно так называлась книга. На столь «дерзкий» и «смелый» шаг подтолкнул – по его собственным словам – просмотр удивительной киноленты «Очаровательная проказница». Не столько сюжет порадовал, не операторские новинки, как ослепительная улыбка, и глубокие глаза Emmanuelle Béart. Именно ее образ, ее типаж взял за основу всего женственного и прекрасного. Она ему нравилась во всех амплуа: длинноволосой, куртизанкой, с короткой стрижкой, примерной мамой. Во всех этих подобиях узнавались сладкие, вытянутые вперед, уста, слегка вздернутый тоненький, ухоженный носик, и невидимый нимб над ее светлой, женственной головой. Читая небольшое произведение великого сына Франции, ему трудно было устоять, дабы не вспомнить раз за разом о удивительной Эммануэль, и укрыться от желания самому взять, будь то кисточку, либо карандаш, и не нарисовать прекрасную Марианну.
