Возможно, что цифры русских потерь несколько преувеличены, так как львиная доля раненых, попавших в кровавые потери, очевидно, попала в плен и была посчитана еще раз – уже как пленными. «Котлы» имеют ту особенность, что в плену оказываются многочисленные тылы современных армий, те люди, что обычно не принимают непосредственного участия в бою – обозники, кашевары, дорожники и проч. Окружив русские корпуса, немцы безвозбранно забрали в плен массу русских тыловиков. И, возможно, главное – «кровавые» потери, то есть убитыми и ранеными, оказались приблизительно равными: обе стороны потеряли убитыми по 30 тыс. чел. (русские несколько больше). Как верно говорит исследователь, «боевые действия в Восточной Пруссии отличали повышенный союзнический эффект, позиционная безрезультатность и сопоставимые безвозвратные потери сторон»[314].
Интересно, что в сознании участников войны поражение обеих армий Северо-Западного фронта ассоциировалось именно с разгромом 2-й армии под Танненбергом – так велико оказалось впечатление от этого поражения. Один из современных авторов верно подчеркивает, что Восточно-Прусская операция «надолго стала символом слабости России в Первой мировой войне»[315]. Понятны и причины этого неизгладимого впечатления: «Впервые за всю историю русской армии одних генералов попало в плен около двух десятков!»[316]
Главнейший же позитив – крах «Плана Шлиффена» – намеренно замалчивался. Немцами – потому что оперативно-стратегическая неустойчивость германской Ставки, вызванная русским ударом по Восточной Пруссии в самом начале войны, стала причиной крушения шлиффеновского планирования. Союзниками – потому что англо-французы (особенно последние) стремились подчеркнуть, что именно они внесли основной вклад в победу в Первой мировой войне. Тем паче, что Советская Россия в марте 1918 г. вышла из мировой борьбы. Соответственно, значение Восточно-Прусской операции на Востоке для исхода битвы на Марне на Западе нивелировалось и в последующей историографии.
Основным показателем стали громадные потери – неимоверно преувеличенные массовыми слухами, ставшие отражением того смятения в психологии россиян, рассчитывавших на победу в короткие сроки. При этом общие потери Северо-Западного фронта за август месяц оценивались по данным германской пропаганды, которой верили больше, нежели собственным официальным сообщениям, и приписывались только 2-й армии. Например, в своем дневнике 4 июня 1915 г. Д.А. Фурманов записывает: «Война создает много положений, необходимо вызывающих ложь, потому что до спокойного принятия полной правды мы еще не доросли. У Самсонова разбили тысяч 250–300, объявляют 75–80. У германцев получилась задержка в доставке провиантов – объявляют о поголовном голоде едва ли не по всей Германии»[317]. Как видим, общие русские потери, да еще и в полтора раза преувеличенные, выдаются лишь за потери 2-й армии. При этом в общем реальные данные официоза о потерях 2-й армии в обыденном массовом сознании объявляются недостоверными.
Тем не менее общий вывод, к сожалению, остается неизменным. Имея общее превосходство в силах, русские не смогли его использовать: германцы всегда имели преимущество в силах и средствах на месте боя, сумев раздробить совместные действия русских армий и разбив их поодиночке. При этом немцы блестяще применили на практике положения предвоенного теоретического планирования, а русские не сумели даже организовать фронтовую операцию, проведя две отдельные разрозненные и не скоординированные друг с другом армейские операции, что и послужило залогом поражения войск русского Северо-Западного фронта.
Успех отражения русского наступления в германские пределы превзошел только материальные параметры. Потому Танненберг заслуженно оценивается весьма высоко: «Хотя германцы и не добились решающего тактического успеха, этот маневр является классическим образцом того, как сравнительно небольшая армия, используя свою подвижность для удара по жизненному центру сил противника, может парализовать наступление противника, во много раз превосходящего по численности. “Паровой каток” русских был сломан, и ему уже больше не удалось проникнуть на германскую территорию»[318]. Тезис о превосходстве сил не совсем верен, что мы и пытались показать выше. А вот последнее, к сожалению, верно: в последующем бои велись на окраине Восточной Пруссии, но угрожать жизненным центрам Германии русская армия уже не смогла.
Оперативные действия германской стороны заслуживают восхищения. Уже штаб М. фон Притвица унд Гаффрона, даже несколько потрясенный поражением под Гумбинненом, разрабатывал предстоящую операцию по разгрому 2-й русской армии (особая роль в этом принадлежала начальнику оперативного отдела армии полковнику М. Гофману). Все же генерал Притвиц сознавал, что для полного поражения русских, вторгшихся в Восточную Пруссию, наличных сил не хватит в любом случае. Ведь русские перешли в наступление, не дождавшись окончания сосредоточения, и поэтому в расчетных единицах не имели штатного количества штыков. Второй эшелон русских был на подходе ко времени начала боев в Пруссии. Другое дело, что Я.Г. Жилинский оставил 10 резервных второочередных дивизий (по численности штыков – 4 полнокровных корпуса, пусть и слабых в артиллерийском огне) в крепостях, в то время как немцы, напротив, усилили полевую 8-ю армию войсками крепостных гарнизонов, добившись тем самым победы.
К сожалению, соотношение потерь в Восточно-Прусской наступательной операции побудило русских генералов переоценивать мощь германской военной машины и недооценивать качество русского человеческого материала. А ведь главная причина лежала на поверхности – сбой в управлении войсками на высших уровнях (фронтовое и армейское звенья) и техническое превосходство противника, которое должно было бы быть нейтрализовано превосходной подготовкой русской артиллерии и умением генералитета маневрировать на поле боя. Ненужное стеснение высшими штабами местной инициативы, при условии, что низшие командиры и не стремились к проявлению такой инициативы вообще, в комплексе наложило минус на минус, дав громадный минус как результат. К сожалению, война – это не строгая математика. Участник войны справедливо пишет о Жилинском: «Вообще, главнокомандующий своими указаниями, как должны действовать армии, много облегчил немцам их задачу. Если он ограничился бы только постановкой задач и не вмешивался в то, как их станут выполнять, то таких катастроф не было бы»[319].
Исход борьбы за Восточную Пруссию в августе 1914 г. настолько повлиял на русских военачальников, что отныне они решались на смелость только при условии существенного численного превосходства над противником, одновременно стараясь не рисковать. Такой подход позволил германскому командованию постоянно владеть инициативой действий, что, собственно говоря, и позволило Гинденбургу в 1914 г., при меньшей численности, удержать за собой Восточную Пруссию и линию Средней Вислы. Н.Н. Головин так оценивает данную проблему: «В боях современной эпохи громадная разница между кровавыми потерями побежденного и победителя, существовавшая в древних боях, чрезвычайно уменьшилась. Прежняя разница в пользу победителя выражается во все возрастающем количестве пленных, захватываемых у побежденного. Таким образом, более чем двойное превосходство русских потерь над немецкими не может быть объяснено одним лишь фактом понесенных поражений. Причина этого различия лежит в более чем двойном огневом превосходстве немцев… Доблесть русских войск подвергалась испытанию в два-три раза большему, нежели доблесть немецких. Обыденное мнение решило вопрос проще: русские войска во много раз уступали по своим качествам немецким»[320].
