Так, например, стало куда проще, когда Олег сам передавал деньги за проезд, начал помогать с посудой в столовой, раздавать тетради или выполнять еще какие-нибудь задания вместо — или вместе с Сережей. Сама ситуация была странной: с одной стороны, Сереже хотелось выразить благодарность, с другой это означало бы признать, что сам он справиться не в состоянии — а это было стыдно. Олег понимал и не лез, просто помогал в очередной раз отнести учебники или с уборкой. В какой-то момент Сережа даже стал разрешать ему дотрагиваться до своих вещей.

— Мне было безумно тяжело поначалу. Сам понимаю, насколько это глупо, но меня просто передергивало. Нет, я не верю во всякую чушь с энергетикой, что раз человек прикоснулся к твоей вещи, то он передал какой-то свой заряд и блаблабла. И я прекрасно понимал, что никто не оставляет ни грязи, ни смертельного количества микробов. Меня просто сводила с ума сама мысль: это моя вещь, а к ней прикасается кто-то чужой — и все, катарсис.

Сережа делает паузу, а затем интересуется:

— Слушай, не против, я почеркаю, пока мы говорим? Мне так как-то проще. Подашь блокнот?

Олег тянется к потрепанному после вчерашнего скетчбуку, из которого он вырвал все перепачканные кровью страницы. Взяв его с прикроватной тумбочки, аккуратно вкладывает в руку. Подает отдельно отложенную ручку. Никаких пеналов, карандашей и уж тем более никаких ножей — он вообще теперь никаких острых предметов в руках Сережи не допустит.

— Поэтому мне всегда казалось, что если кто-то прикоснулся к вещи, то нужно снова по ней провести, убрать след этого человека что ли, — продолжает Разумовский, рисуя своих птиц. — Мысль была настолько абсурдная и навязчивая, что меня не отпускало, пока бы я этого не сделал. Прекрасно понимал, что это ненормально, но ничего не мог поделать.

— Но мне-то ты потом разрешил прикасаться.

— Тебе… да, — кивнул Сережа, делая первые наброски в блокноте. — На самом деле, все же у нас здесь, в голове, — он легонько стучит карандашом по виску. Намотал на кончик прядь волос, задумчиво потянул.

— Говорят же, что клин клином вышибают, поэтому я перекрывал одну мысль другой. Раз мне можно прикасаться к своим вещам, то можно и тебе, потому что ты тоже свой, родной что ли, — Сережа впервые улыбнулся за весь разговор и Олег непроизвольно улыбнулся ему в ответ.

Когда Разумовский перестал несчетное количество раз протирать карандаш, что подал ему Олег, или оттряхивать куртку после прикосновения, то Олег почувствовал что-то, что можно было бы охарактеризовать как… доверие? Понимание? Принятие? Вроде бы не случилось ничего сверхъестественного, хотя для Олега эта маленькая деталь значило очень и очень много: Сережа не позволял подобное никому, кроме него. Хотя с прикосновениями было до сих пор тяжело. К себе Сережа не позволял прикасаться никому.

В школе, в детдоме, на улице — он всегда отряхивался, старался держаться в стороне, обойти. В транспорте или в толпе было особенно тяжело, потому что Сережа то вжимался в стену, пропуская людей, то отодвигался максимально в сторону, иногда обхватывал себя руками, словно желая отгородиться. Такое поведение очень сильно бросалось глаза со стороны, и Олег даже удивился, когда Сережа впервые сам заговорил с ним об этом как-то после школы.

— У тебя такого нет? — произнес он, оттряхивая рукав куртки. Спешащая по делам молодая женщина совершенно случайно задела Сережу, отчего тот ровно три раза провел варежкой, отряхиваясь. — Когда касаются, это мерзко.

— Ну если бы меня толкнули, мне тоже было бы не особо приятно, — согласился Олег, шагая по заснеженной тропинке рядом.

— Ну, разумеется, это неприятно, когда тебя толкают, я не об этом, — Сережа помедлил. — Обычно особенно противно, когда задевают кожу, а мне и от этого тошно, — он дернул головой куда-то назад, в направлении, куда скрылась девушка. — Вот на мне сейчас свитер, толстая куртка, там до тела-то далеко, но знаешь, меня аж пробирает, такое ощущение, что я прямо чувствую прикосновение на том месте под всей одеждой, — поморщившись, он провел варежкой еще три раза. А затем еще. — Только так и отпускает. У тебя такого нет?

— Нет, — честно ответил Олег, пытаясь переварить все то, о чем ему сказал Сережа.

— А, ясно, — как-то потерянно отозвался тот, убирая руки в карманы. А затем попытался перевести тему.

Комментарий к Не специально

Тут намеренно перескакивание с настоящего времени на прошедшее, так как паралельно прописаны две линии

========== Откровения ==========

Олег понял, что пора со всей этой ситуацией надо срочно что-то делать, когда воспитатели вызвали Сережу на разборки из-за того, что тот сломал кран. Разумовский выслушал в свой адрес все, что было можно и нельзя сказать. И что он страдает фигней, и что балуется, и что намеренно портит казенное имущество.

— Отрицать будешь что ли? Да несколько человек видело, как ты этот краник крутил из стороны в сторону, пока эта железяка не отвалилась.

Отвалилась бы железяка, разумеется, в любом случае, рано или поздно, учитывая ее возраст. Но даже Сереже было ясно, что если бы не он, то эта ржавая хрень прослужила бы еще какое-то время.

Оправдываться было бесполезно. В то, что Сережа специально напакостил, поверил бы любой. И никто не стал бы слушать, что Сережа просто не мог остановиться. Никто, кроме Олега.

— Ты ведь понимаешь, что я это не нарочно, — уже ночью спросил Сережа. Когда все заснули, он тихонько разбудил Олега и оба вышли в туалет.

— Ты мне не раз об этом говорил, — также шепотом ответил Олег, стараясь не спалиться.

— Потому что, в отличие от них, ты меня слушаешь, — Сережа стоял, привалившись к стене и обхватив себя руками.

— Я тебя всегда слушаю, другое дело, что ты мне не все говоришь, — поплотнее закрыв дверь, Олег подошел, вставая рядом. Не слишком близко, помня о том, что Сережа не любил, когда к нему подходили вплотную.

— Я говорю достаточно, разве нет? — в помещении было не самое яркое освещение, но даже так было видно, что Сережа хмурится.

Олег покачал головой. Повисла неловкая пауза. Сережа неловко теребил пальцами рукав застиранной футболки, которая из фиолетовой давно стала бледно-сиреневого оттенка. Олег терпеливо ждал.

— На меня находит просто порой, и я не могу затормозить, — неуверенно начал он. — Иногда мне кажется, что я сделал что-то неправильно. Иногда, что нужно повторить действие много раз.

Это Олег заметил, причем давно. Он кивнул, показывая, что внимательно слушает, и лишь затем Сережа продолжил:

— Потому что… потому что кажется, что просто нельзя иначе. Не сделаешь — и как-то все пойдет не так, случится что-то плохое, не знаю, можно заболеть, или кому-то станет плохо. Почти абсурд, но все же, — вид у Сережи был смущенный.

Олег повторил про себя фразу еще раз, упорно не видя взаимосвязи между действием и последствиями. Зато, кажется, для Сережи эта связь была.

— Поэтому ты и вертел сегодня краник?

— Считал и не мог остановиться. Мысли навязчивые, — продолжая теребить рукав, ответил Сережа, глядя куда-то в сторону. Только сейчас Олег обратил внимание, что Сережа дергал за ткань три раза, затем отпускал руку и повторял.

— Как с прикосновениями?

— Вроде того… Да я говорил же.

— Что когда прикасаются, тебя прямо в дрожь бросает, — Олег на автомате повторил жест Сережи, проведя по своему плечу рукой. — С вещами ты вроде справился. Ты ведь не против, когда я что-то передвигаю на твоем столе.

— Ну, это другое, — хмыкнул Сережа. — С людьми, например, куда сложнее.

Разумовский в прямом смысле так и не шел на контакт, причем с годами не было продвижений. В общих мероприятиях не участвовал, на физкультуре нередко притворялся, что болит голова или что ему плохо, если речь шла о контактном спорте или играх, прикасаться к себе не позволял никому, как и в детстве.

— Со всеми? — спросил Олег. Перед глазами встала картинка, как Сережа в самом начале их знакомства вытирает плечо после его прикосновения, как трет ладонь, когда какой-то мальчишка из параллельного класса пожал ему руку, как проводит по волосам с недовольным лицом после того, как учительница погладила его рукой по макушке за хороший рисунок в начальной школе.