У Барона Батория на губах играла ухмылка, нашпигованная презрением. «Я уж думал, будут говорить: ах, эта девица умерла такой молодой! Только червям удалось выбить дурь из её головы! Не расширенный опытом, не способный к усвоению знаний, её умишко был так невелик! А здравомыслие, именуемое здоровым житейским самолюбием, так и вовсе было ей чуждо. Она даже не смогла спланировать идеальное убийство по своему почину. Ах... А тут ты возвращаешься, валяешься тут — тьфу — с неподражаемым достоинством!» — витийствовал он с праздничной интонацией.
Вызвав из-под кровати ночные туфли, я швырнула их в портрет, а он в ответ разразился такой руганью, которую у нас слыхали разве что от Исидора, когда тот вернулся из пиратского плена.
Госпожа Катарина ещё долго не возвращалась домой. Наверняка сидела там с Гонтарёками и жаловалась на меня вовсю, ведь я не удосужилась поведать ей о том, что меня вызвали на дуэль. Это итоговое падение в глазах общества, сказала бы она, но отказ от дуэли сделал бы из меня изгоя. Тут мнение леди Батори и общественности слегка расходится.
Я недостаточно покромсала ведьму — да, признаюсь, подери её бумсланг! — но я же не умерла. Почему просто не порадоваться? Может, теперь госпожа не будет так похвально отзываться о лохматой? Или напротив — признает в ней великое дарование?
Всё это мелочи по сравнению с тем, что надвигается на мой Ньирбатор. Лорд Волдеморт. Показалось или нет, но, вымолвив это странное имя дважды, у меня во рту появился привкус горше полыни.
Когда я выглянула в окно, серый снег, что лежал на луговине, показался мне немногим отличающимся от вулканического пепла.
Понедельник, 4 февраля
Все, что со мной случилось, кажется таким нереальным, до такой степени, что я ощущаю себя анаморфическим созданием, которое мало смыслит в жизни и каждый день вынуждено познавать всё заново. Ощущение довольно пугающее. Легче было б закатить истерику: кататься по полу, прижигать портреты и рвать гобелены. Но я так уже не могу. Я вроде бы выросла. Хотя эмоции захлестывают меня и неприятно сказываются на простейшей магии.
Госпожа Катарина наконец вернулась домой. Какой величественной она выглядела, придя в мою комнату в серебристом парчовом платье с жемчужным шитьем. Смотря ей прямо в глаза, я потянулась рукой к левой стороне груди, ощущая тупую боль в сердце. Если наказание госпожи состояло в том, чтобы не навещать меня в больнице, то это было довольно жестоко, по-баториевски, это достаточная мера наказания, это... это не разбило мне сердце, но боязнь разочаровать госпожу и потерять её благосклонность день за днём травила мне душу. Однако я не могу винить её за это отстранение. Случившееся — это только мой позор, и мне предстоит жить с ним дальше.
Через минуту, когда госпожа подошла ко мне и взяла меня за плечи, мысли улетучились из моей головы. Она крепко обняла меня и долго не отпускала, а после сказала, поглаживая меня по голове: «Душенька моя... Это всё платье Эржебеты. Оно принесло тебе несчастье»
От одного упоминания меня замутило, хотя данная версия сомнительна, поскольку я тщательно проверила платье на наличие проклятия. Это в госпоже говорит её суеверный ужас, пожалуй, единственный её недостаток.
После тихих посиделок с госпожой я вышла во двор замка подышать свежим воздухом и собраться с мыслями. Я так зациклилась на Мальсибере и его письме, что бродила под замком, отключившись от окружающего мира, и даже не заметила Гонтарёка, когда тот незаметно подобрался ко мне и схватил меня в охапку.
Я отнюдь не обижаюсь на него за то, что он не навестил меня после того, как я пришла в сознание. Варег избавил меня от унизительной жалости, которой так умеют сочиться его ядовито-зеленые глаза. Поймав его взгляд, я состроила насмешливую гримасу, чтобы жизнь не казалась ему больно сладкой. Мы обменялись несколькими кусачими репликами, подшутили друг над другом, не поцеловались, но потолкались; ущипнув его за щеку, я добилась музыки для своих ушей — этого почти девчачьего визга. Подурачившись вволю, я приступила к серьёзной теме — рассказала ему о письме Мальсибера. О том, что прежнему укладу моей жизни приходит конец. Но Варега как будто заботило совсем другое:
— Какая здравомыслящая женщина может скрашивать одиночество Мальсибера? — спросил он, почесав затылок для пущей важности.
— Либо он опоил её амортенцией, либо она не здравомыслящая. Кто знает, что это за Берта, — ответила я, смахнув прядь, упавшую ему на правый глаз. Поймав меня за руку, Варег притянул меня к себе и порывисто обнял.
— Но почему госпожа не рассказала тебе, что Мальсибер пишет о «даме сердца»?
— Она говорит, что это чепуха, что «дражайший Криспин карьерист до мозга костей, и ему не до дел амурных», — бубнила я, уткнувшись головой в теплую ткань балахона своего жениха. — Говорит, что Мальсибер без труда разбирается в волшебницах, ведь ему самому присущи некоторые женские черты. Дамы охотнo поверяют ему свoи тайны, но он не принимает их всерьёз. И при всей своей благосклонности к племяннику, госпожа обронила, что ей жаль ту женщину, на которую тот положит глаз.
Разговор шёл весело, в общих чертах, пока я не заметила, что Варег будто нарочно никак не обмолвился насчёт Волдеморта. Я сидела на краю колодца, в котором не было воды с тех времён, когда воздвигли Ньирбатор, а Варег присел передо мной, держа меня за руку. Я болтала обо всём и ни о чем, болтала как бы сквозь полудрему, а он всё слушал и слушал, а затем опять привлёк меня к себе. Стал целовать мне шею, согревая кожу порывистым горячим дыханием и вызывая в моём теле истому.
Oднажды, лет пять назад, на свидании с Варегом, устроенным егo матерью, я чуть было не переправилась на другой берег Леты. Это было тогда, когда я впервые задействовала кинжал Годелота. Варег стал вести себя галантнее, и я, скажем, допустила мысль, что не так страшен жених, как его малюют.
Когда Варег взял меня за талию, я притихла, прислушиваясь как завороженная к неистовому биению пульса на его руках. Мне тотчас захотелось уединиться с ним — в своей комнате или в склепе — и отдаться тому чувственному порыву, после которого всё кажется таким несущественным. Я не высказала этого вслух, но Варег, как оказалось, всё сам понял. Не тратя времени попусту, он увлёк меня в сторону леса, где расположен склеп Баториев. У меня земля уходила из-под ног в предвкушении сладкого забвения.
Но в одно мгновение всё пошло наперекосяк.
Неизвестная мне сова внезапно взметнулась между нами. Задев Варега крылом, она резко затормозила у меня на плече — я увидела письмо, прикреплённое к её лапке. Предвкушение сладких утех как накатило, так и откатило. Я торопливо стала распечатывать конверт, а Варег между тем стоял там, точно неприкаянный призрак. Его взгляд встретился с моим — его глаза мерцали прозорливой грустью, которую можно видеть только в зелёных глазах. У нас одинаковые глаза. Мы как брат и сестра, только его волосы светлее льна. Я дорожу им... Может быть, я люблю его?.. Иногда терпеть его не могу... Но нуждаюсь в нём. В делах сердечных я кажусь себе такой растерянной барышней, что самой неловко. Правду Барон говорит, что любовь для тёмных волшебников — это непозволительная роскошь. Нам с Варегом и без любви что-то постоянно выбивает почву из-под ног.
В письме были аккуратные, плавные строчки:
«Дорогая Мисс Грегорович!
Нам пора поговорить начистоту. Не сочтите за труд посетить меня по вышеуказанному адресу. Сегодня в семь.
Искренне ваш,
Дамиан Розье»
Каждая улица, по которой я шествовала в этот морозный вечер, казалось, таила в себе весь мрак, обитающий в Сабольч-Сатмар-Береге с того времени, как сюда пожаловали первые представители человеческого рода. Свет луны с трудом рассеивал окружающую тьму, и даже снег казался антрацитово-серым, точь-в-точь как вулканический пепел. Где-то вдали слышались заунывные крики летучих мышей. Я нe тоpoпилась — чем темнee небо, тем тpуднее меня заметить. Хотя я убеждала себя, как это важно — появиться на людях, продемонстрировать, что меня нисколько не искалечили, что поражение не имеет для меня решительно никакого значения... Всё это неправда, но так говорила госпожа, повышая голос на целую октаву, такая щепетильная по части общественного мнения.
