Большие букеты цветов – числом семь! – окружали алтарь Богоматери Марии, но даже эти букеты выглядели крошечными рядом с гигантской Девой. Она не просто громоздилась – она, казалось, угрожала всем и вся. Даже Эсперанса, которая обожала ее, считала статую Девы Марии «слишком большой».

«Потому она и властительница», – повторяла Лупе.

– ¿No estoy aquí, que soy tu madre? – повторил Хуан Диего с заднего сиденья окруженного снегами лимузина, который теперь приближался к терминалу «Катай-Пасифик» в аэропорту Кеннеди.

Бывший читатель свалки пробормотал вслух, на испанском и английском языках, смиренное высказывание Божией Матери Гваделупской – более смиренное, чем пронзительный взгляд этой самоуверенной великанши, иезуитской статуи Девы Марии. «Разве я не здесь, поелику я Матерь твоя?» – повторил про себя Хуан Диего.

Двуязычное бормотание пассажира заставило гневливого водителя лимузина глянуть на Хуана Диего в зеркало заднего вида.

Жаль, что Лупе не была рядом со своим братом; она бы прочитала мысли водителя лимузина – она могла бы сказать Хуану Диего, о чем подумал этот злопыхатель.

А водитель лимузина уже вынес оценку своему пассажиру, этому выскочке-американцу мексиканской крови.

– Мы почти у твоего терминала, приятель, – сказал водитель: слово «сэр» он до того произносил с тем же пренебрежением.

Но Хуан Диего в этот момент вспоминал Лупе и время, проведенное ими в Оахаке. Читатель свалки пребывал в своих мечтах; он действительно не уловил пренебрежительного тона в голосе водителя. И без своей дорогой сестры рядом с ним, читающей чужие мысли, Хуан Диего не знал, о чем думает этот ксенофоб.

Дело не в том, что Хуан Диего никогда не сталкивался в Америке с расовой проблемой. Речь скорее шла о том, что подчас мысли его были где-то далеко – где-то в другом месте.

Этот человек «с ограниченными возможностями» не предполагал, что застрянет в аэропорту Кеннеди на двадцать семь часов. «Катай-Пасифик» отправила его в элитный зал ожидания «Британских авиалиний». У пассажиров экономкласса не было таких удобств – в буфетах закончилась еда, а общественные уборные использовались не так, как следует, – но рейс «Катай-Пасифик» в Гонконг, намеченный по графику на 9:15 утра 27 декабря, был отложен до полудня следующего дня, а Хуан Диего упаковал бета-блокаторы вместе с туалетными принадлежностями в сумку, которую сдал в багаж. Перелет в Гонконг занимал около шестнадцати часов. Хуану Диего предстояло обойтись без лекарств более сорока трех часов; то есть он почти на двое суток оставался без бета-блокаторов. (Как правило, дети свалки не паникуют.)

Поразмышляв, стоит ли звонить Розмари и консультироваться, насколько опасно ему оставаться без лекарств на такое время, Хуан Диего не стал этого делать. Он вспомнил, как доктор Штайн сказала: если ему по какой-либо причине придется когда-нибудь отказаться от бета-блокаторов, он должен прекратить их прием постепенно. (Необъяснимым образом слово «постепенно» привело его к мысли, что нет никакого риска в прекращении или возобновлении приема бета-блокаторов.)

Сидя в зале ожидания «Британских авиалиний» аэропорта имени Кеннеди, Хуан Диего знал, что ему не удастся поспать; он с нетерпением ждал возможности выспаться, когда в конце концов сядет на свой рейс, чтобы выспаться за шестнадцать часов полета в Гонконг. Хуан Диего не позвонил доктору Штайн, поскольку хотел побыть без бета-блокаторов. Если повезет, ему может присниться один из его старых снов; он надеялся, что к нему могут вернуться все его важные детские воспоминания – причем в хронологическом порядке. (Как писатель, он был слегка помешан на этой несколько вышедшей из моды хронологии.)

«Британские авиалинии» сделали все возможное, чтобы этому калеке было комфортно; по деформированной обуви на его поврежденной ноге прочие пассажиры первого класса догадывались, что Хуан Диего инвалид. Все проявляли исключительное понимание; хотя стульев для застрявших в зале первого класса не хватало, никто не жаловался, что Хуан Диего занял аж целых два, устроив из них нечто вроде кушетки, на которую он мог водрузить свою несчастную ногу.

Да, из-за хромоты Хуан Диего выглядел старше своих лет – по меньшей мере на шестьдесят четыре, а не на пятьдесят четыре года. И было еще кое-что: выражение явного смирения на лице придавало ему безучастный вид, как будто львиная доля переживаний в жизни Хуана Диего пришлась на его далекое детство и раннюю юность. В конце концов, он пережил всех, кого любил, – очевидно, это его и состарило.

Его волосы все еще были черными; только стоя рядом с ним и внимательно приглядевшись, можно было заметить рассыпанные в них нити седины. Он не терял волос, не лысел – волосы были длинными, что делало его похожим одновременно на бунтаря-подростка и на стареющего хиппи, то есть на того, кто был нарочито немоден. Его темно-карие глаза были почти такими же черными, как волосы; он все еще был красивым и стройным, но производил впечатление «устаревшего». Женщины – особенно те, кто помоложе, – предлагали ему помощь, в которой он не очень-то и нуждался.

Он был помечен аурой судьбы. Двигался медленно; часто казался потерявшимся в своих мыслях или в своем воображении – как будто его будущее было предопределено и он не сопротивлялся этому.

Хуан Диего считал себя не настолько знаменитым писателем, чтобы его узнавало большинство читателей, а незнакомые с его книгами и подавно его не знали. Хуана Диего примечали только те, кого можно было назвать его завзятыми фанатами. В основном это были женщины – пожилые женщины, разумеется, но среди пылких его поклонниц было и немало девушек из колледжей.

Хуан Диего не верил, что женщин привлекают темы его романов; он просто говорил, что именно женщины, а не мужчины – самые ревностные читатели художественной литературы. Он не предлагал никакой теории на этот счет; он лишь утверждал, что так оно и есть.

Хуан Диего не был теоретиком; он был не силен в праздномыслии. Он и стал в какой-то мере известен после своих слов, сказанных в интервью одному журналисту, когда тот попросил его порассуждать на конкретную довольно избитую тему.

– Я не рассуждаю, – сказал Хуан Диего. – Я просто наблюдаю, я только описываю.

Естественно, журналист – настырный молодой человек – настаивал на своем. Журналисты любят порассуждать; они всегда спрашивают романистов, умирает ли роман или уже мертв. Помните: первые романы, которые он прочел, Хуан Диего вызволял из адского пламени basurero; он обжег руки, спасая книги. «Читателя свалки» не спрашивают, мертв уже роман или умирает.

– У вас есть какие-нибудь знакомые женщины? – спросил Хуан Диего этого молодого человека. – Я имею в виду женщин, которые читают, – сказал он, повышая голос. – Поговорите с такими женщинами – спросите, что они читают! – В этот момент Хуан Диего уже разошелся вовсю. – День, когда женщины перестанут читать, будет днем смерти романа! – кричал «читатель свалки».

У писателей с хоть какой-то аудиторией больше читателей, чем они полагают. Хуан Диего был более известен, чем он думал.

На сей раз его заприметили две женщины, мать и дочь, – по примеру его самых страстных читателей.

– Я бы везде вас узнала. Вы не спрячетесь от меня, даже и не пытайтесь, – сказала Хуану Диего довольно агрессивная мать.

Она говорила с ним так, как будто он и в самом деле пытался спрятаться. И где же он видел раньше такой проницательный взгляд? Без сомнения, у громоздящейся над всеми внушительнейшей статуи Девы Марии – это у нее был такой взгляд. Именно подобным образом Пресвятая Дева свысока смотрела на вас, но Хуан Диего никогда не мог сказать, был ли взгляд Матери Марии сострадающим или неумолимым. (В случае с этой элегантного вида матерью, которая была одной из его читательниц, он также не имел определенного мнения на сей счет.)

Что касается дочери, которая также была его поклонницей, Хуан Диего подумал, что она считывается несколько легче.