Дороти, дочь, сказавшая, что впервые прочитала один из романов Хуана Диего, когда он был «адресован» ей – еще в колледже, – выглядела так, как будто все еще была студенческого возраста или чуть старше.

Эти женщины направлялись не в Манилу («Пока не туда», – сказали они ему), но, даже если они и сообщили, куда собирались после Гонконга, Хуан Диего этого не запомнил. Мириам не назвала ему своей фамилии, но у нее был европейский акцент. Иностранка, отметил про нее Хуан Диего. Но, конечно же, он не был экспертом по акцентам – Мириам могла быть и американкой.

Что касается Дороти, ей было далеко до красоты матери, но у девушки была угрюмая, неброская привлекательность – такая, которую эта явно тяжеловатая молодая женщина могла утратить через несколько лет. («Сладострастная» – это слово не всегда будет приходить на ум при виде Дороти, подумал Хуан Диего, сознавая, хотя бы для себя, что он писал именно о таких предприимчивых женщинах, даже если и позволял им помогать ему.)

Кем бы они ни были и куда бы они ни летели, эти мать и дочь были завзятыми путешественницами первым классом на «Катай-Пасифик». Когда самолет рейса 841 до Гонконга наконец заполнился пассажирами, Мириам и Дороти не позволили кукольнолицей стюардессе показать Хуану Диего, как надевать цельнокроеную пижаму от «Катай-Пасифик» и как управлять похожей на кокон спальной капсулой. Мириам помогла ему справиться с проблемой надевания этой детского фасона пижамы, а Дороти – дока по части техники в семье без мужчины – продемонстрировала механику самой удобной кровати, с какой только Хуан Диего сталкивался когда-либо в самолете. Обе женщины практически уложили его спать.

Наверное, они обе флиртовали со мной, засыпая, подумал Хуан Диего, дочь-то – без сомнений. Конечно, Дороти напоминала Хуану Диего студенток, которых он встречал на протяжении долгих лет; многие из них, понятно, только делали вид, что флиртуют с ним. Это были молодые женщины того же возраста – некоторые из них, писательницы-одиночки с хулиганскими замашками, поражали его лишь двумя известными им видами общения: умением флиртовать и умением выказывать безоговорочное презрение.

Хуан Диего уже почти спал, когда вспомнил, что у него незапланированный перерыв в приеме бета-блокаторов; он уже начал видеть сон, когда ему, пусть и ненадолго, пришла в голову отчасти тревожная мысль. Мысль была такой: я не очень понимаю, что происходит, когда временно перестаешь принимать бета-блокаторы. Но сон (или воспоминание) настигал его, и он позволил ему прийти.

Там был геккон. Он сжался от первых лучей солнца, цепляясь за проволочную сетку на двери лачуги. Не успел еще мальчик коснуться сетки, как в мгновение ока, за долю секунды, равной щелчку выключателя, геккон исчез. Сон Хуана Диего часто начинался с исчезновения геккона, подобно тому как многие утра мальчика из Герреро начинались с исчезновения этой ящерицы.

Ривера построил лачугу для себя, но переделал ее внутри для детей. Хотя он, скорее всего, не был отцом Хуана Диего и определенно – не был отцом Лупе, у el jefe была договоренность с их матерью. Даже в свои четырнадцать лет Хуан Диего знал, что договоренность между ними не имела большого значения. Эсперанса, несмотря на то что она была названа Надеждой, никогда не была источником надежды для своих собственных детей, и она никогда не угождала Ривере, насколько это было видно Хуану Диего. Трудно сказать, что четырнадцатилетний мальчик обязательно заметил бы такие вещи, да и тринадцатилетняя Лупе едва ли была серьезным свидетелем того, что могло иметь место между ее матерью и хозяином свалки.

Что касается «положительного» Риверы, то он был единственным человеком, на чью заботу об этих двух детях свалки можно было рассчитывать. Ривера и предоставил кров Хуану Диего и Лупе, обеспечив их не только жильем.

Когда el jefe Ривера отправлялся вечером к себе домой или куда бы то ни было, он оставлял свой грузовик и свою собаку Хуану Диего. В случае чего грузовик являлся для детей свалки вторым убежищем, – в отличие от лачуги, кабину грузовика можно было запереть, и никто, кроме Хуана Диего или Лупе, не смел приблизиться к собаке Риверы. Даже хозяин свалки с опаской относился к этому как бы оголодавшему с виду псу, помеси терьера и гончей.

По словам el jefe, пес был полупитбулем-полуищейкой, – следовательно, он был предрасположен сражаться и выслеживать добычу по запаху.

– Диабло биологически склонен к агрессии, – сказал Ривера.

– Я думаю, ты имеешь в виду, что он генетически склонен, – поправил его Хуан Диего.

Трудно оценить степень образованности ребенка свалки, усвоившего такой исключительный словарный запас; если не считать лестного внимания, проявляемого со стороны брата Пепе в иезуитской миссии в Оахаке к мальчику, который не ходит в школу, Хуан Диего не получил никакого образования, но мальчику удалось сделать больше, чем научиться читать. Он также чрезвычайно хорошо выражал свои мысли. Ребенок свалки даже говорил по-английски, хотя разговорный язык он слышал разве что от приезжих американцев. В Оахаке в то время экспатрианты из Америки представляли собой тех, кто мастерил на продажу поделки-сувениры, и обычных наркоманов. По мере того как Вьетнамская война затягивалась – в минувшем 1968 году Никсон, избранный президентом, обещал положить ей конец, – продолжало расти число потерянных душ («ищущих себя молодых людей», как называл их брат Пепе), то есть тех, кто в основном косил от армии.

Хуан Диего и Лупе едва ли общались с наркоманами. Грибные хиппи были слишком заняты расширением своего сознания с помощью галлюциногенов; они не тратили свое время на болтовню с детьми. Мескальные хиппи – пусть только когда они были трезвыми – любили поболтать с детьми свалки, и иногда среди них даже попадались читатели, хотя мескаль плохо влиял на память этих читателей. Довольно многие из косящих от призыва в армию были читателями; они давали Хуану Диего свои книги в мягкой обложке. Конечно, это были в основном американские романы; благодаря им Хуан Диего представлял тамошнюю жизнь.

И только через несколько секунд после того, как заутренний геккон исчез, за спиной Хуана Диего захлопнулась дверь лачуги, с капота грузовика Риверы взлетела ворона и залаяли все собаки Герреро. Мальчик наблюдал за полетом вороны – любой полет завораживал его, – в то время как Диабло, встав на безбортовом кузове пикапа Риверы, начал свое ужасное рявканье, от которого замолкали все другие собаки. Своим лаем Диабло, страшный пес Риверы, был обязан гену ищейки; бойцовый ген питбуля, представлявшего вторую половину Диабло, отвечал за отсутствующее верхнее веко налитого кровью и постоянно открытого левого глаза. Розоватый шрам, там, где было веко, придавал взгляду Диабло особую зловещесть. (Последствия собачьей схватки или чей-то нож; хозяин свалки не был свидетелем того случая, в котором участвовали то ли человек, то ли животное.)

Что касается зазубренного треугольного кусочка, едва ли удаленного из длинного уха собаки каким-нибудь ветеринаром, то, в общем, можно было догадаться, чьих это рук дело.

– Это ты сделала, Лупе, – сказал Ривера, улыбаясь девочке. – Диабло позволяет тебе делать с ним что угодно, даже кусать его ухо.

Лупе сложила идеальный треугольник из своих указательных и больших пальцев. То, что она сказала, как всегда, требовало перевода Хуана Диего, иначе Ривера не понял бы ее.

– Ни у животных, ни у людей нет зубов для такого укуса, – совершенно недвусмыленно сказала девочка.

Los niños de la basura не знали, когда (или откуда) каждое утро появлялся на basurero Ривера и каким образом el jefe спускался в Герреро по холму со стороны свалки. Хозяин свалки обычно оказывался дремлющим в кабине своего грузовика; его будил либо резкий, как пистолетный выстрел, хлопок закрывающейся двери с сеткой, либо собачий лай. Или его будило гавканье Диабло спустя полсекунды после исчезновения геккона или за столько же перед его появлением, так что почти никто не видел этого геккона.