Вспомнив злосчастный вечер на таежном кордоне и Рустэмчика с карабином, Толик как-то сразу и окончательно определился. Убрав клинок в ножны, он достал из ящика стола пластиковый пакет, сунул в него кинжал, а потом завернул его в плотную оберточную бумагу и крест-накрест перетянул шпагатом. И с каждым движением по упаковке этого чертового клинка, решимость Толика расстаться с ним как бы удваивалась. А и в самом деле, ножей у него хватает, одним меньше – одним больше, какая разница? Главное, не заморачиваться и не создавать себе лишние проблемы.

Сверток свой Толик Ромашов сразу же унес на кухню и сунул в объемистый пластиковый мешок с отходами. В аккурат завтра утром за мусором должна была подъехать спецмашина. Ну и – в добрый путь, уважаемый, авось найдется для тебя, такого красавца, более надежный хозяин, я не против, думал Толик. Главное, поскорее выбросить все это из головы, и забыть…

Вернувшись в кабинет, Толик включил мобильный телефон и почти сразу же прорезался нетерпеливый звонок.

– Ты что, брат, свой мобильник не врубаешь? – даже не поздоровавшись, раздраженно спросил Мартын. – Совсем одичал в отпусках…

– Да закрутился я тут со всякими делами после приезда, – начал было оправдываться Толик, но Мартын его решительно перебил:

– Это, брат, твои проблемы, ты их и решай… А я тебе звоню, чтобы сообщить – Рустэмчику лицензию на быка подогнали. Так что – полный порядок.

Далеко Яшка не ушел. Правда, днем убредал в таежные чащи, кормился на просеках и по кочковатым марям, но на ночь обязательно возвращался на кордон. Здесь, в небольшом долбленом корытце, его всегда поджидала болтушка из комбикорма с отварными картофельными очистками. Яшка прямо-таки хрюкал от удовольствия, благодарно скашивая на Михалыча огромные влажные глаза под тяжелыми ресницами. Кормился он не спеша, солидно, часто вскидывая большую голову с удлиненной верхней губой, с которой падали в корыто мутные капли. Срабатывал инстинкт: кормежка – кормежкой, но бдительность терять нельзя, и лишний раз осмотреться – святое дело. Яшка осматривался, шумно вздыхал и опять припадал к лакомству. А уж если Михалыч расстарается и привезет с ближайшего водоема, где у него почти всегда сети стоят, охапку кувшинок, перемешанных с рогозом и осокой широколистной – у Яшки настоящий праздник.

– Ох и взматерел же ты, Яков, – легонько похлопывая лося по крупу, восхищенно говорил Михалыч. – Ну, прямо трактор, а не животное. На тебе, знаешь ли, лес можно трелевать, если что…

Яшка внимательно слушал, двигал большими ушами, переступал с ноги на ногу и снова припадал к корыту.

– Конечно, глупость большую я делаю, – сетовал Михалыч, – что тебя подкармливаю. Я это понимаю, а себя перебороть не могу. Вся беда в том, Яшка, что людей ты совсем не боишься. А это может плохо для тебя закончиться…

Как и всякий человек, много времени проводящий в одиночестве, а особенно – на природе, Михалыч много и охотно разговаривал с животными, будь то его любимый песик Тузик, корова Марта или флегматичный, с ленцой, мерин Серко. Все они не один раз испытали неистребимую приверженность к разговорам своего хозяина, хорошо знали и разбирались в оттенках и нюансах его голоса, и даже научились так или иначе реагировать на перепады его настроения. И вот теперь, совершенно естественно, Михалыч пристрастился от души поговорить с новоселом. Бывало, Яшка часами безропотно слушал его речи, свесив тяжелую голову и смешно накрыв верхней массивной губой нижнюю, что означало полную удовлетворенность и жизнью, и собой, и Михалычем.

– Человека тебе, Яшка, надо бояться пуще огня, – озабоченно говорил Михалыч, сидя на огромном лиственничном чурбаке для колки дров и попыхивая сигаретой без фильтра в янтарном мундштуке. – Человек, он страшнее пожара и любого волка. От пожара и волка, Яков, ты еще можешь убежать, ножищи-то у тебя вон какие долгие и сильные, а от человека – нет, не убежишь… Сам-то он – тьфу и растереть! – сплюнул себе под ноги Михалыч. – Один желудок у него ненажорный с кишками, да голова для равновесия. Куда ему за тобой угнаться? А вот пуля – догонит. Это трусливое и вечно голодное животное, чтобы набить свою ненасытную утробу, каких только приспособлений не изобрело… Ружья, петли, капканы, кольца с шипами, винтовки, карабины и даже яд – все это, Яшка, придумано против тебя. Раньше ты хоть ночью мог спокойно покормиться, мог чувствовать себя в относительной безопасности, а теперь – шалишь… Это двуногое чудовище придумало не только оптические прицелы, но и приборы ночного видения. А с ними тебе, Яшка, полная хана. От них ни на каких ногах не убежишь, ни в какой чаще не спрячешься… Так что проблемы у тебя серьезные, и надо нам с тобой что-то решать. Конечно, есть у меня надежда, что ближе к осени, когда кровь у тебя взыграет, потянешься и ты к какой-никакой комолой красотке… Обязательно потянет тебя к ней, и не спорь, Яшка, природу не обманешь, а там, глядишь, и прибьешься к какому-нибудь табунку, и уйдешь с ним на волю от греха подальше.

Яшка слушал, прядал ушами и тяжело вздыхал, словно и в самом деле догадывался о своей незавидной судьбе.

В субботу приезжал на мотоцикле Николка. Привозил комбикорм и обязательно – сахар для Яшки. А Яшка, заслышав треск мотоцикла, не заставлял себя долго ждать – ломился сквозь заросли, руша все на своем пути, словно боялся, что без него все лакомство Серко или Тузик слопают.

– Привет, деда! – кричал Николка, прислоняя своего железного коня к ограде. – Как Яшка, не сбежал?

– Да куда он от твоего сахара денется? – щурился против солнца Михалыч. – Я одного боюсь, как бы ты своим сахаром животине зубы не попортил. А ему ведь зимою этими зубами ветки деревьев и кустарников перетирать…

– Как – ветки? – удивился Николка, доставая из рюкзака пачку рафинада. – Ему что, сена будет мало?

– А кто ему сена-то в тайге наготовит? – усмехнулся Михалыч. – Я думаю, Николка, что этой осенью мы его на кордоне никакими лакомствами не удержим. Да и, слава богу, нечего ему здесь делать. Пусть к своим родичам уходит, там целее будет. А ты не переживай, корма ему в наших лесах хватит. У него желудок так устроен, что запросто переработает любые ветки – осины, тополя, черемухи, березы и даже дуба. А этого добра у нас на его век хватит.

Колька недоверчиво зыркал на деда из-под светленьких ресниц и заметно старался поворачиваться к нему левым боком.

– А я смотрю, Николка, с твоим приездом у меня на кордоне вроде как посветлело, – хитро сощурился Михалыч. – Да с таким фонарем, как у тебя под глазом, можно в любую темень по тайге ходить. Ну и правильно, Николка, пусть не нарываются.

– Да это все из-за Люськи, – оправдывался внук. – Она же в станционном буфете работает, а там, сам знаешь, всяких хватает, и все липнут к ней…

– А ты женись, чтобы не липли, и дело с концом, – посоветовал Михалыч.

– Мне, деда, и мамка об этом говорит, – задумчиво почесал рыжую репу Николка. – Да что-то не хочется пока. Пойдут пеленки-распашонки, а у меня сегодня работа есть, завтра – нет. Так что подожду пока, осмотрюсь. Может, в город перееду, там работа завсегда есть, а потому и перспективы другие.

– Ну, смотри-смотри, – не стал настаивать Михалыч. – Хозяин – барин.

Между тем дни быстро сокращались. После двадцать второго сентября они стали короче ночей и все продолжали убывать. Но зато сказочно обрядился лес: буквально пламенем полыхнуло по вершинам стройных осин, золотом покрылась липа, горит и никак не может сгореть приречный клен, и лишь ольха, словно и не ждет зимы, все еще на удивление зелена, как летом. Богата, словно среднерусская купчиха, по осени тайга. Вкуснейшие орехи дарит лещина, яркими новогодними лампочками горят плоды шиповника, на дубах забурели желуди, тяжелые кедровые шишки клонят к земле могучие ветви. В ясные дни все чаще в прозрачном воздухе серебрятся нити многочисленных паутинок: это перелетные паучки-тенетчики без устали украшают «бабье лето».