– Я не отговариваю тебя от твоего решения, – продолжил Зайцев. Посвятить жизнь борьбе за свободу отечества – дело святое, достойное честного дворянина. Россию в самом деле грабят иноземцы. И еще больше свои же продажные кровопийцы. Страна разваливается изнутри. Народ не верит правителям. Правители неспособны править и относятся к народу хуже, чем к рабочему скоту. Вельможи выгребают все, что только можно из своих вотчин, а их наследники или уезжают в Париж и Лондон, в Италию проматывать наворованное и награбленное, или пускают на ветер, обращают в прах своими глупыми безумствами тут же, на месте, никуда далеко не отъезжая. Такая страна беззащитна и перед внешним врагом, и перед внутренним. И если ты осознанно решил посвятить жизнь не глупым поединкам, пирушкам и погоне за чинами и богатством, а спасению Отечества – я первый благословлю тебя, как друг майора Нелимова и как человек, который помогал тебе открыть возвышенный духовный мир древних греков. Расскажу тебе более того… – Зайцев на минуту умолк и, собравшись с мыслями, сказал, – достань из ящика стола кожаный портфейль…

Александр поднялся из удобного деревянного кресла самодельной работы одного из дворовых умельцев и подошел к столу, на котором рядами громоздились переплетенные по годам газеты, хранящие на своих страничках записанные по-русски и по-немецки, и по-французски, и по-английски важные и совсем незначительные события – известия о смерти и рождении монархов, сообщения о битвах, заключении мира после коротких или продолжительных войн, рассказы о диковинных происшествиях – землетрясениях и вытекании раскаленной лавы из горы Везувий в Италии и данные термометров и флюгеров, показывающих направление ветров в Санкт-Петербурге, Москве, Берлине, Париже и Лондоне, аккуратно отмечаемые специально для того к ним приставленными людьми.

Александр вынул из ящика стола небольшой мозаиковый кожаный портфель, в те времена изящно называемый портфейлем.

– Достань из него бумагу, – сказал Зайцев.

Александр расстегнул две медные, потемневшие от патины пряжки, открыл портфель и вынул из него лист пожелтевшей толстой бумаги, исписанный бледно-синими угловатыми, с необычными завитушками буквами, сверху украшенный черным, типографской печати двуглавым орлом, снизу – короткой подписью. Он пробежал написанное глазами. Это было отречение Анны.

Та самая бумага, заполучить которую стремились все масоны – прячущиеся в петербургских ложах и заседающие в своем всемирном правительстве в Амстердаме… С помощью этой бумаги князь Шумский хотел отстранить от престола великого князя Павла, свергнув перед этим с трона его мать – императрицу Екатерину II Алексеевну. Из-за этой бумаги вчера ночью масоны убили майора Нелимова. Но им не удалось найти отречение – оно теперь в руках у него, Александра! И он знает, как ему теперь поступить…

– Отречение Анны! Вы отдадите его мне? – вопросительно-утвердительно воскликнул Александр, и глаза его сверкнули – в этот миг он забыл и о Поленьке, и об Оленьке Зубковой, и о Фенюшке, а тем более о Протасове с его лучшими в России овсами, и о его возможном счастье с Катенькой, если они – что, конечно, маловероятно – поженятся и будут растить милых детушек.

– Отдам, – сказал Зайцев, – майор Нелимов хранил отречение Анны у меня после того, как убил на поединке поручика Корнеева. Он ничего не сказал мне, как поступить с этой бумагой в случае его смерти. Я отдам ее тебе, но только после того, как ты три раза попросишь об этом. Один раз ты уже попросил. Чтобы получить эту бумагу тебе осталось два раза приехать ко мне. И с третьего раза ты увезешь ее с собою. Действуя по первому порыву, даже благородному, человек рискует попасть в ловушку, устроенную ему врагами, или судьбою. Впрочем, хорошо обдумав свои планы и намерения, все взвесив и предусмотрев, можно оказаться в такой же ловушке… Если я умру до того как ты надумаешь забрать эту бумагу, а она, не забывай, может преждевременно свести в могилу очень многих людей и тебя самого, бумага эта будет запечатана в этом портфейле и мой приказчик передаст тебе этот портфейль вместе с завещанием – Каменка после моей смерти отписана тебе, – и, подумав, добавил, – майора Нелимова хорони без меня. Я не приеду на его похороны…

– Почему? – спросил Александр, спрятав мозаиковый портфель с отречением Анны назад в ящик стола.

– Не хочу видеть его не живым. В гробу. Мне ведь тоже скоро туда же. Мы, старики, как дети, боимся смерти. Но в отличие от детей она нам, старикам, безразлична…

Александр Нелимов уехал, а Зайцев остался сидеть у почти угасшего камина.

Красные угли в нем покрылись тонким слоем белесого пепла, сквозь пепел было видно, как угли то чуть темнеют, то ярче светятся изнутри остатками жара, уже не имея силы вспыхнуть языками пламени, но все же то там, то тут вспыхивающими и сразу исчезающими. Зайцев кликнул из прихожей мальчика-подростка в старом заношенном сюртуке, перешитом из барского. Мальчик принес дрова – пять тяжелых, колотых дубовых поленьев.

Зайцев сам уложил четыре из них на тлеющие угли, а пятое – сверху, поперек нижних. Большие, тяжелые поленья, казалось, придавили остатки огня, теплый, уютный свет в камине померк.

Но слой горячих углей под поленьями таил в себе достаточно жара, чтобы тепло через некоторое время поглотило новую пищу. Сначала вокруг поленьев, снизу, потянулись сизые струйки дыма, дым заполнил камин, но хорошая тяга уносила его вверх, в каминную трубу, и вот в нескольких местах, сбоку и между поленьями, вспыхнули маленькие синие язычки, потом они увеличились, окрасились в играющий, колеблющийся красный цвет, слились, охватили все поленья и ровное, сильное пламя поднялось над кусками спиленного и расколотого дубового дерева, сто лет копившего солнце и спрессовавшего, не ускользнувшие во вселенскую бездну его лучи в плотную, крепкую древесину, отдающую теперь собранное годами тепло и, сгорая, оставляющую жаркие крупные уголья, чернеющие после того, как они выпустят из себя пламя, рвущееся следом за дымом вверх, но не улетающее за ним, а остающееся в очаге.

Отставной поручик Петр Петрович Зайцев просидел, глядя на огонь и подбрасывая дрова в камин, далеко за полночь.

Он вспоминал своего друга первых детских лет Андрея Нелимова, отчаянно смелого и неудержимого, со шпагой в руке, но не успевшего отразить молниеносного кинжала в виде извивающейся змеи, вспоминал князя Шумского, стройного красавца необычайной силы, любимца женщин, замечательного танцора, поленившегося выучить и отточить все известные фехтовальные приемы, удары и выпады и потому не успевшего довести до конца свои замыслы, вспомнил даже его жену, которую видел только однажды и был поражен ее красотой.

Но больше всего он думал о Гераклите, давно ушедшем в мир иной – какой иной, и есть ли он, иной мир – но первым из людей догадавшимся, что не иной, а этот мир, названный им космосом, и жизнь человеческая всего лишь огонь, то вспыхивающий, то угасающий, под вечным присмотром того, кто подбрасывает хорошие, сухие, желательно дубовые или березовые дрова; присмотрщика этого Гераклит назвал греческим словом, «логос», но как он ни растолковывал значение этого слова, соплеменники так и не поняли его объяснений, как не понимают его и все живущие в этом мире со времен Гераклита.