— А почему бы в моём, — он подчеркнул, — бумажнике не быть фотографии моей матери?

— Её зовут Руби?

— Да, мою маму звали Руби Уайлд, но какое вам де…?

Рыжий лис и чёрно-бурый лис уставились друг на друга.

========== Одуванчик ==========

— Сколько тебе лет, Николас Уайлд? — выдавил из себя Максимилиан Рустерфилд, чёрно-бурый лис, Шеф полиции Зверополиса, и медленно опустился на своё кресло.

— Тридцать четыре, — машинально ответил, растерявшись, Николас Уайлд, рыжий лис, сотрудник Первого полицейского участка.

— Вот это да…

— Я бы сказал точнее, но нецензурнее.

Ник тщательно уложил фото в бумажник, убрал его в карман. Потом он обошёл стол и сел на стул для посетителей. Оба лиса опять уставились друг на друга.

— А где сейчас… твоя мама?

— Мама умерла. Давно. Лет пятнадцать назад. Можешь не сочувствовать, не поверю.

— Извини. Можешь сказать, что она тебе обо мне говорила?

— Почти ничего. Что вы были слишком молоды. Что она тебя сильно любила, но ты об этом не знал. Что она для тебя была всего лишь очередной подружкой. Что у вас случилась близость, которая ей была очень важна, а тебе… нет. Ну, а потом вы поссорились, ты её бросил, а потом уехал совсем. И больше она тебя не видела. Никогда.

— Всё так, — вздохнул Рустерфилд, отводя взгляд. — Всё так… Рассказать, как это было с моей стороны?

— Валяй, — Ник сказал это равнодушно, но уши его настороженно развернулись.

— Нам было по шестнадцать лет. Мы учились в одной школе, но в разных группах. Мой отец был очень богатым и влиятельным зверем. А Руби… Она была симпатичной, но из небогатой семьи. Из-за денег моего отца я считал, что весь мир принадлежит мне. У меня было полно приятелей, а девчонки были готовы вывернуться из шкурки, только бы обратить на себя моё внимание. Кроме Руби. И тем не менее, я был уверен, что нравлюсь ей тоже, потому что не было самочки в школе, которой не нравился бы Макс Рустерфилд.

— Ты был изрядным ходячим куском навоза.

— Я был молодым безмозглым самоуверенным эгоистом.

— Я так и сказал. Неужели ты не понимал, что она любит тебя по-настоящему?

— Конечно, нет! Каждая девушка, которую я приглашал в кафе, в кино или на танцы, через пять минут твердила мне, что любит. Мне было шестнадцать, как я мог отличить настоящую любовь от любви к деньгам моего отца? Никак, да я и не пытался. Зачем? Всё же и так прекрасно, думал я. Погулял с одной девчонкой, потом с другой…

— И потом, когда ты перегулял со всеми, дошла очередь и до моей мамы, да?

— Она одна не липла ко мне. Конечно, мне стало интересно, почему. Когда я пригласил её погулять, у неё так радостно вспыхнули глаза… Мне это очень понравилось. И мне нравилось, когда она улыбалась. Она радовалась даже самому незначительному знаку моего внимания. Я до сих пор помню один такой момент… Как-то мы гуляли по городу, и я сорвал одуванчик с газона, да-да, простой сорняк, и подарил ей. Она улыбнулась и так искренне сказала «спасибо, Мак», словно это был самый дорогой букет роз… Знаешь, у тебя такая же улыбка, когда ты улыбаешься искренне.

— Э-ээ… Откуда вы… ты знаешь, как я улыбаюсь искренне?

— Я видел на церемонии награждения. Но тогда, конечно, я не сложил два и два. Я ведь даже фамилию её не знал.

— Она тоже не говорила как тебя зовут. Просто Мак… Погоди-ка…

Ник обалдело поморгал и вдруг сказал:

— Ты не поверишь… Я видел тот одуванчик. В одной из маминых книг, в листке бумаги, он лежал засушенный. На бумажке было написано «Я люблю тебя, Мак!» И поцелуйчик из помады… Вот ты был болваном, «Мак»!

Рустерфилд вздохнул. Ник внимательно посмотрел на него и почувствовал что-то вроде жалости:

— Ну, так что было дальше?

— Да ничего. Мы гуляли, разговаривали… Мне было хорошо с ней. А она так просто светилась от счастья… Потом был выпускной бал. Я пригласил её, потому что на тот момент мы были вроде как парой. Парни стали меня подзуживать, чтобы я… Ну, ты понимаешь… После той вечеринки всё у нас и произошло. Даже тогда я не любил Руби, но меня устраивали наши отношения, а особенно то, что она ничего от меня не требовала. Я собирался и дальше с ней встречаться. Но отец узнал про мои отношения с ней. Он наорал на меня, сказал, чтобы я немедленно бросил её, потому что мне надо учиться, а таких, как она, у меня будет ещё миллион.

— И ты послушал папочку, бросил свою девушку и уехал учиться.

— Да. Я очень некрасиво расстался с Руби, обозвал её по-всякому, повторяя то, что сказал про неё отец. Она заплакала и убежала. Больше мы не виделись. Я уехал в Фоксфорд, там мне было не до девушек. Если что-то и было, то случайные одноразовые встречи, и я всегда предохранялся, потому что отец мне рассказал всякие ужасы про дырявые носы и червяков в глазах, и досмерти меня напугал…

— Значит, ты вообще не знал, что… у неё родился я?

— Откуда бы…

— А почему ты не нашёл её потом, после учёбы?

— Да я и забыл о ней… Извини. Я же не любил её. Вот так. Не судьба.

— А она тебя любила. Даже замуж не вышла… А ты почему не женился?

— Отец готовил мне в невесты какую-то дочку то ли его друга, то ли партнёра… Но когда я вернулся из Фоксфорда, он внезапно умер. Я стал работать на его фирме. И мне вообще стало не до самок. Так что, некогда мне было. А теперь я понимаю, что большинство самок, и раньше, и особенно сейчас, видит во мне всего лишь кошелёк на лапках.

— А тебе, значит, любви хочется, большой и чистой?

— Как ни странно, да.

— И ты считаешь, что эту любовь тебе даст Наоми.

— Да, а почему нет? Почему бы ей не полюбить меня?

— Да потому, что любит-то она меня! Потому-то она и расплакалась. Она боится, что если откажет тебе, то лишится работы. А если согласится — лишится меня.

Рустерфилд сглотнул и долго глядел на Ника Уайлда. Своего сына. Так похожего на него самого и на милую лисичку Руби, с которой у него могло бы быть… Всё хорошо могло быть, если бы он тридцать с лишним лет назад не был… ходячим куском навоза.

— Ладно, — выдохнул он и отвёл взгляд, уложил перед собой первую попавшуюся бумагу и надел очки. — Скажи мисс Уоллес, что моего предложения не было. Она остаётся на своей работе, и наши с ней отношения как были, так и будут чисто служебными. Ступай…те, офицер Уайлд, у меня много дел.

Ник соскочил со стула и внимательно посмотрел на того, кто оказался его отцом. Потом ухмыльнулся:

— У тебя бумага вниз головой лежит. Па-па.

Рустерфилд вздрогнул и глянул на него поверх очков. Потом вдруг порывисто схватил листок для заметок, что-то написал и протянул ему.

— Я не имею права даже просить, чтобы ты считал меня отцом. Но ты не можешь мне запретить считать теперь тебя сыном. Вот мой личный телефон. Позвони мне. Когда-нибудь.

…Как только Ник вышел из здания мэрии, он сразу же позвонил Наоми и передал ей слова Рустерфилда. Он чуть было не ляпнул «выходи за меня замуж», но вовремя прикусил язык: предложение надо делать «по всем правилам», и уж во всяком случае, не по телефону. Убедившись, что Наоми успокоилась, Ник договорился о встрече на завтра, пообещал, что расскажет всё подробно, и пошлёпал по лужам домой. Точнее, к участку, где оставил свою машину.

Засушенный одуванчик так и не шёл из его мыслей. Почему этот пустяк так зацепил его? «Сокровище» влюблённой дурочки, если не брать во внимание, что речь шла о его маме и… хм-хм… папе, бережно хранимое сквозь года. Символ, прах её побери, неразделённой любви. Ну, была у него неразделённая любовь, хотя, чего вдруг, очень даже «разделённая»! Они с Джуди разве что не признались друг другу в этой любви, но ведь точно любили взаимно. Значит, дело не в нём… А в ком тогда? Интересно, если он подарит Наоми одуванчик, она положит его в книжку на память? Ник усмехнулся: вряд ли. Да и зачем? У них с Наоми всё хорошо, они уже много раз говорили о своих чувствах.