– Извини.

– Знаешь, у меня в жизни не было ничего другого. Ничего, кроме него. Наверно, это просто жизнь такая идиотская. Я хотела. Я пыталась. Я должна была сделать что-то. Но он ничего не давал. Мне иногда казалось, что он специально так всё делает. Убивает себя. И меня вместе с собой. И тогда мне стало страшно. Я знала, что будет так, что они его убьют, если меня не будет рядом.

– Погоди-погоди. Кто – они? Ты что-то об этом знаешь? Расскажи мне.

– Что ты ко мне пристал? Кто ты вообще такой? Езжай обратно в свою Москву! – ее голос перешел почти на визг, она бросила сигарету и побежала в подъезд. Краем сознания я еще понимал, что это какая-то глупость, какой-то фарс, может, даже сон, но ничего уже не смог поделать и кинулся за ней. Между первым и вторым этажом я настиг Лену и схватил ее за руку:

– Что ты знаешь? Кто его убил? Я найду этих уродов! Говори!

Но Лена вместо ответа разревелась и уткнулась лицом мне в плечо. Я инстинктивно обнял ее. Девушка обхватила мою шею руками, и я чувствовал, как колышется в такт рыданиям ее крупная грудь. Водолазка на плече намокла, и я почему-то вспомнил, что у меня больше недели не было женщины.

Не было жалости ни к ней, ни к Птице, а только к себе, к своей проигранной битве, к неудачной миссии, к жизни, зашедшей в тупик. Сверху, из квартиры Виталика, спускалось несколько человек. Они, судя по звукам, спотыкались и бились плечами в стены, видимо, были пьяны, как я. У меня возникло желание оттолкнуть Лену, но мне показалось, что девушку это обидит еще больше, чем мои слова на улице. Компания прошагала мимо, кто-то пихнул меня в спину.

– Только закопали, а она уже нашла себе. Вот ведь бабы, – услышал я чей-то голос.

В другой ситуации я бы нашел обидчика и устроил драку. А сейчас просто продолжал стоять, поглаживая грязные волосы всхлипывающей незнакомой девушки.

– Прости меня. Я просто очень напилась. Мне не надо было делать этого, – Лена оттолкнула меня и, шатаясь, пошла наверх. Я постоял еще несколько секунд и вышел из подъезда. На поминки я уже не вернулся.

Я проснулся только в четвертом часу дня. Водка и недолеченная простуда. Здравый смысл подсказывал, что делать в Тачанске больше нечего. Разве что найти и забрать последние записи Птицы. Я лежал и прокручивал в голове стремительный и безумный день похорон. Мысли, как блохи, перескакивали с одного эпизода на другой. Я придавливал их ногтем логики, и они лопались с легким противным хрустом. Всё, что я делал накануне, было безумием. Нет, не так я хотел вернуться. Всё было глупо, пошло и противно. Но одна мысль лопаться не хотела. Мысль о том, что Птицу убили не случайно.

Тачанский райотдел милиции располагался в старинном двухэтажном особняке из красного кирпича. Высокое крыльцо с литыми чугунными перилами венчала островерхая шатровая крыша, вызывавшая в памяти песню про отраду, живущую в высоком терему. Поднимаясь по лестнице, я вдруг подумал, что, скорее всего, именно здесь и располагался до революции полицейский участок. И именно здесь прошли последние часы подручных Тачана, – от оргии с красавицей Машей до бесславной гибели от мозолистых рук ткачей. Вот по этой лестнице вели, наверное, бессловесную девушку, еще не понимавшую, что ее ждет. И по ней же совсем скоро будет подниматься толпа таких же молчаливых бородатых и безбородых мужиков, буднично, как пастух хворостину, сжимавших в руках выдранные из огородов колья. Вряд ли у дезертиров были выставлены посты, быть может, они просто спали или резались в карты в одном из залов и даже не успели понять, какая опасность исходит от вечно покорных и тупых ткачей, боявшихся одного вида оружия. Я представил удивленное лицо первого бандита, в грудь которого кто-то с размаху засадил кривую палку, молчаливую сцену массового убийства, потоки крови, которые стекали с этой лестницы.

А еще подумал, что эти стены видели тысячи убийц и убийств, насильников и насилий, жутких не числом и деталями, а своей возведенной в абсолют бессмысленностью. Бессмысленностью, от которой нет лекарства, потому что природа ее непонятна. Или же схожа с природой самого русского человека.

В РОВД я заплутал в путаной анфиладе коридоров и тупиков, и едва смог найти кабинет Толика. Пухлый в ментовской форме сидел в большом кресле на колесиках (кажется, в магазинах оно именуется креслом руководителя). От постоянной езды линолеум под креслом протерся до цемента, и грязные края покрытия с торчащим ворсом жалобно загибались вверх.

Человек в кресле что-то писал на листке бумаги, одновременно стряхивая в пепельницу несуществующий пепел с потухшей сигареты.

– Приема сегодня нет, – не глядя на меня, злым механическим голосом произнес Пухлый. – По всем вопросам – к начальнику дежурной части.

– Толя, это я, Андрей.

– А, Андрюха, заходи, – Пухлый даже не посмотрел в мою сторону. Продолжая писать, он теперь мял окурком груду скрюченных бычков. – Погоди пять минут. Отчет закончу.

Пока Толик заканчивал, я успел рассмотреть его самого и кабинет. Пухлый давно уже был не пухлым. Крупный мужик со злым скуластым лицом. Выглядит старше своего возраста лет на десять. Единственный шкаф в кабинете был забит бумажными папками, на шкафу покоилась солидная офицерская фуражка. На полированном, местами протертом и прожженном столе – такой же мама купила мне, когда я пошел в первый класс – не было даже компьютера. Вот тебе и большой начальник, подумал я. Да нет, погоны майорские. Что же они руками-то пишут до сих пор?

– Ну, здорово, брат. Из Москвы? – Пухлый закончил писать и протянул мне руку. Я инстинктивно напряг мышцы ладони и не напрасно – хватка у майора была под стать прессу.

– Из нее, родимой. Что, отчетами замордовали?

– Не говори. Охренели в этом УВД. То статистику по раскрываемости им портим, то укрывательством преступлений занимаемся. На той неделе орали, что мы всякую мелочь регистрируем, а сейчас – что число выявляемых сократилось в два раза, и это укрывательство. Ну не уроды, скажи? Ну не пидоры, а? А еще нарики эти. Вчера разнаряда с обнона пришла, чтобы меньше грамма мачья дозы не изымали. Типа крохоборство! Хоть самим колись! Ну как там Москва? Не провалилась еще?

– Да нет, что ей сделается. Москва как Москва. Дома повыше, улицы почище, а всё остальное как здесь. Только у вас пробок нет.

– Да ладно, то же самое. Все бабки себе огребли и сидите на них. Я не про тебя, конечно.

– А я, Толя, по делу пришел.

– По делу?

– Знаешь, что с Виталиком случилось?

– Как не знать.

– Я хотел спросить твое мнение – кто это мог сделать и, главное, зачем.

– Тебе действительно интересно? – Пухлый ухмыльнулся.

– Да, а что тут такого?

– Ты ведь знаешь, что Птица – торчок.

– Да.

– И не знаешь, как умирают торчки. Нашли его в Балке, с пробитой башкой. Полные карманы шприцов. Варианта два: либо свои же замочили из-за дозы или по кумару, либо шпана – просто для тренировки. Они торчков и бомжей ненавидят.

– То есть у вас это две основные версии…

– Какие версии! Ты детективы не смотри на ночь. Никаких версий нет. Дело – глушняк. Я тебе честно скажу – если бы они его поаккуратнее ударили, мы бы судмедэкспертов уговорили написать, что помер от передозы. А так только статистику нам, гад, испортил.

Я вдруг разозлился.

– Пухлый, ты чего? Это же Птица! Это Виталик! Ты что – забыл? Как в пробки вместе играли, как мульты смотрели, как на помойку ходили, как водку нам дядя Вася покупал, как на гитаре он тебя учил играть. Ты ведь бабу первую трахнул после того, как песни ей пел в Новый год – которым тебя Птица научил! Это друг твой, Пухлый! И мой друг! И такого у тебя и у меня никогда не будет! Статистика, твою мать. Тебе его не жалко?

– Эй, эй, не ори. Не на сейшене. Мне его жалко было десять лет назад, когда он торчать начал. Когда я его первый раз забрал и в КПЗ посадил, чтобы он переломался. А через месяц он снова заторчал. И я уже ничего не мог сделать. Потому что если человек себя убить хочет, он себя убьет. Сансара такая. Ты хоть понимаешь, что столько они не живут вообще. Это чудо, что только сейчас. Реально он давно уже был труп. И вообще, кто бы тут о дружбе говорил. Сидел там в своей Москве, а мы тут в говне ковыряемся. Раз друг такой, так приехал бы раньше и помог.